Русские боги в зазеркалье. Баба Яга

ЧАСТЬ I

То, что я хочу предложить читателю, не является ни историческим, ни этнографическим исследованием в чистом виде. Скорее всего это размышления о некоторых аспектах этнопсихологии на материале русской мифологии. Самое большее, на что я рассчитываю, приступая к этой работе — это наметить для себя хоть какие-то направления в исследовании русской народной психологии в рамках дисциплины, получившей в конце прошлого века наименование этнопсихология. Надо сразу оговориться, что даже понятие мифологии в отношении русских сказок у некоторых исследователей до сих пор вызывает сомнение, этнопсихология же на сегодня наука практически не существующая. Тем не менее, если и начинать разговор о русской народной или бытовой психологии, то только с мифологии, потому что она есть то, что одновременно фиксирует и формирует и определяет мировоззрение народа, создавая ценностные ориентиры. Единожды возникнув, эти ориентиры, как персты, указующие на луну, постоянно указывают на присутствие в народном мировоззрении Богов, даже имена которых давно утеряны. Получается замкнутый круг — мы не можем ни восстановить, ни понять мировоззрение народа, служившее ему десятки тысяч лет, не зная его богов, но боги давно сосланы на вечное поселение в Тартар, Зазеркалье, Изнанку Мира... Народная психология никогда не была, подобно академическим дисциплинам, ограничена какими-либо рамками, Народная психология — это знание правильных способов действия и поведения, исходя из правильного видения мира, то есть, мировоззрения . Но для того, чтобы Мир видеть правильно, надо знать его устройство и иметь ясное сознание. Устройство Мира и ясное сознание — это цель всех жреческих школ, религий и культов, разрабатывавших для их достижения специальные практики ученичества и очищения. Знали ли их на Руси?! А если знали, то в какой социальной среде они формировались и хранились?

Ключом к пониманию того, что я называю русским Зазеркальем, является фраза из "Слова о полку Игореве": "наниче ся годины обратиша". Время понимается в народной культуре как своего рода течение, ток жизни. Хорошая жизнь — это хорошие времена, как только "жирни времена" оказались на дне Каялы-реки, тьма тут же покрыла свет русской жизни. Жизнь течет из Света во Тьму и обратно. Смена направления тока жизни означает смену Времен, и имеет несколько ритмов: очень коротких — мигов, средних — "Были вечи Трояни, минула лета Ярославля", и до самых больших в жизни народа, только исходя из которых можно было сказать: "Той России уж нет!.." Когда времена обращают ся наничь, целый народ оказывается в изнаночном, зазеркальном мире, где все не так, все наоборот, все противу правил. Попавший в наничье народ теряется и может погибнуть, поскольку наничь вывернута оказывается и вся его культура и система ценностей, которую он создавал тысячелетиями. К моменту создания "Слова", "жир" уже утоплен на дне Каялы, люди уже утеряли честь, Боги обратились в демонов... Блаженны те, кто спит и не видит этого. Но как жить имеющим очи? Через триста лет для них и на Руси вспыхнут костры... потом на них перестанут обращать внимание. Еще века через три... Почти перестанут. Просвещенные власти даже введут уголовное наказание для тех, кто из суеверного страха учинит самосуд над колдуном. Духовное учение, позволившее индоевропейским народам просуществовать 40 тысяч лет, будет считаться незначительным суеверием.

Почувствовать присутствие наничья непросто, для этого нужен большой жизненный опыт, а значит, и большая жизнь. Но еще сложнее принять саму идею о постепенном и неуклонном выворачивании жизни наничь. Человеческая психика отказывается воспринимать этот процесс, потому что восприятие его возможно только одновременно с восприятием старения и приближающейся смерти. Мы тут же начинаем защищаться. Вспомните, как мы воспринимаем слова стариков о том, что в молодости все было лучше! А что лучше? Жизнь. Мы смеемся или философствуем. Мол, что-то хуже, что-то лучше! По сути, мы не слышим наших стариков, а начинаем поучать их как жить. Почему? Да потому что к моменту, когда ты начинаешь замечать такие процессы, как старение или оборачивание жизни, ты уже не обладаешь ни прежним интеллектом, ни силой для того, чтобы быть для кого-то авторитетом в этом мире. Но вот чем ты точно обладаешь, так это инструментом для восприятия нанички, и инструмент этот ты сам во всей твоей временной протяженности.

Я рос в семье с определенной традицией восприятия русской истории и культуры. Во всяком случае мой дед, потомственный уездный писарь с Владимирщины, оставил мне, умирая, амбарные книги записей, бабушка сказывала сказки и учила до 9 лет знахарским хитростям. Мысль о наничье звучала в моем детстве почти навязчиво, поскольку из меня хотели сделать практика "хитрой науки". Однако, "впервые" я услышал ее по-настоящему только в двадцать пять лет от бабушки в одной из деревень Савинского района Ивановской области. Это была не случайная бабушка, она принадлежала к той же традиции. что и мои предки, сейчас мы условно называем эту традицию Тропой Трояновой. И я знал об этом с самого детства. Тем не менее, после ее слов мне потребовалось еще пять лет, чтобы сделать следующий шаг — начать задавать вопросы. С этого момента началось мое ученичество. И началось оно с разговора о том, что народ, предавший своих богов, не может быть счастлив, потому что имя этим богам было Мир. Мир — как Природа, и Мир — как система законов, определяющих жизнь человека, которая становится победой только, если ты знаешь как себя правильно вести в этом мире.

Старик, бывший моим первым учителем, подарил мне инструмент для возвращения утерянного времени. Он сказал: если времена вывернулись наизнанку, значит, чем страшнее в сказке чудовище, тем чудеснее, тем значимее было это божество в том Мире. Вот это-то и есть самое сложное — рассмотреть в общепризнанном, очевидном его противоположность. Ведь все с детства знают, кто в сказке плохой, а кто хороший! Это так очевидно! И даже сказители, находясь в том же недоумении, свойственном их времени, начинают добавлять в сказку свои оценки или объяснения, тем самым запутывая ее еще больше. Тем не менее, попробуем все же рассмотреть подлинные лица хотя бы нескольких из русских богов. Начнем в том порядке, в каком располагала Богов по их значимости мифология Тропы.

В Зазеркалье, где мы теперь живем, все наизнанку, даже судьба Богини-матери — Бабы-Яги. Она одна из самых показательных, потому что женщины гораздо дольше хранили обряды, связанные с нею, чем мужчины, связанные с мужскими Богами. К счастью, по служению Бабе-Яге, кроме фольклора, мы имеем еще и богатейший этнографический материал. Для того, чтобы понять, что это за богиня и какого она требовала служения, посмотрим, как она описывается в фольклорно-сказочных материалах. Прежде всего мы обнаруживаем ее под именем Бабы-Яги костяной ноги в избушке на курьих ножках, причем ей там явно не хватает места, и частенько ее костяная нога в одном углу, а нос в другом в потолок врос. Это одно описание.

На следующем уровне мы имеем так же целый ряд описаний Бабы-Яги как отвратительной старухи, большой охотницы до маленьких детей. Она или пытается испечь их в печи, или всячески запугивает и заставляет много на себя трудиться, исполняя домашнюю работу. Такую Бабу-ягу мы обнаруживаем в "Василисе Прекрасной" у Афанасьева или в "Иване-дураке и Бабе-Яге" у Зеленина и во многих других сказках.

И третий образ мы обнаруживаем в сказках типа "Марья Моревна" или "Кощей бессмертный", где она какая-то значительная богиня порой космического масштаба, оказывающая герою содействие в обретении волшебного помощника, например, коня, или указывающая в числе трех сестер путь к его цели, чаще всего царевне, своей племяннице.

Как же совмещаются эти многочисленные и очень разнящиеся по масштабу и функциям сказочные образы в одном имени? Все противоречия убираются только в том случае, если мы увидим за этим сказочным персонажем объект реального поклонения, богиню. Тогда нереалистический образ страшной огромной старухи, едва умещающейся в собственной избушке, вращающейся на курьей ножке, превратится в деревянного или костяного идола, которому действительно с трудом хватает места в "лабазе" — так до сих пор называются в Сибири крошечные домики, поставленные на столбик где-то в укромном уголке леса для хранения родовых идолов.

Баба-яга, охотница до маленьких детей, окажется жрицей той же самой богини, которой посвящены идолы, и заниматься она будет во всех сказках какими-то неслучайными делами из разряда жреческого служения.

А Баба-яга из волшебных сказок и есть та Великая Богиня, которой посвящены и идолы и служение.

Можно ли это доказать? Конечно, обнаружить идолов Бабы-Яги в двадцатом веке у русских не удастся. Однако, и в сказках при их разборе мы еще столкнемся с ними и, возможно, обнаружим подтверждение этого в записях этнографов. Гораздо более яркий и доказательный материал имеется в распоряжении исследователей по жреческому служению. За века своего бытования, особенно под давлением христианства, и обряд, отношение к нему коренным образом изменились. И тем не менее, если подойти доброжелательно и со вниманием, то мы обнаруживаем один из ярчайших примеров культового действа посвященного Богине, именуемой Бабой-ягой даже на рубеже двадцатого века и позже.

Это действо, когда-то воспринимавшееся как одно из самых благословенных, теперь в зазеркальном времени нашей культуры является одним из самых страшных обвинений против Бабы-Яги. Вот как рассказывается об этом в сказке "Иван-дурак и Яга-Баба" из Зеленинского сборника "Пермских сказок". Я буду выделять те места, которые потребуются для анализа.

"Жил-был старик да старуха. У них был сын Иван-дурак. Вот Иван-дурак стал отпрашиваться от отца да от матери рыбу удить. "Где,— говорит,— рыбка клюнет, тут и стану удить!" — Старик да старуха подумали, подумали, да отпустили Ивана-дурака.

Вот он шел да шел, дошел до избушки: стоит избушка, на куричей голяшке повертывается. — "Избушка, избушка, стань к лесу задом, ко мне передом!" — Избушка стала.

Вот Иван-дурак зашел в избушку, а в ней середе полу лежит Яга-Баба:

"Фу-фу-фу! Русска коска сама на двор зашла!" — Взяла да и заперла его в голбец. "Я тебя завтра велю изжарить меньшой дочери".

Вот на другой день поутру растопилась печка. Меньшая-то дочь вышла и говорит: "Выходи, Иван-дурак, из голбца-то!" — Вот Иван-дурак вышел, она и говорит: "Садись, Иван-дурак, на лопату-ту!" —Иван-дурак сел, а сам руки и ноги расшарашил. Она и говорит:

"Встань, Иван-дурак, с лопаты-то, я тебя поучу!" — Вот как, — говорит,— сядь!" — Сама и села на лопату -ту. Иван-дурак бросил ее в печку да заслонкой и припер. Маленько погодя вынул ее и положил на голбчик. А сам опять в голбец ушел.

Яга-Баба вышла и стала есть. Съела да и говорит:

"Покататься бы мне, поваляться бы мне на Ивановых-то косточках". — А Иван-дурак сидит в голбце да и говорит: "Покатайся-ка ты, поваляйся-ка ты на дочериных-ка косточках!". "Ах ты, варнак эдакой! Завтра велю середней дочери изжарить тебя!"

Опять на другой день печка истопилась. Середня-та дочь и говорит: "Выходи, Иван-дурак, из голбца-та!" — Иван-дурак вышел.— "Садись,— говорит,— Иван-дурак на лопатку-ту!" — Иван-дурак сел, руки и ноги расшарашил.— "Не так! — говорит,— дай-ка я тебя поучу!"— Села на лопату-ту; он ее взял да и бросил. Вот изжарил ее, вытянул из печи, положил на голбчик, а сам опять в голбец ушел.

Яга-Баба наелась да и говорит: "Покататься бы мне, поваляться бы мне на Ивановых-то косточках!" — А Иван-дурак сидит в голбце-то и говорит: "Покатайся-ка ты, поваляйся-ка ты на дочериных-то косточках!"— "Ах, ты, варнак эдакой! Завтра велю большой дочери изжарить тебя!"

Ну и вот, на третий день истопилась печка. Больша-та дочь вышла и говорит: "Вылезай, Иван-дурак, из голбца-та!" — Иван-дурак вылез. Она и говорит: "Садись на лопату-ту!" — Иван-дурак сел, руки и ноги расшарашил. —"Не умеешь ты садиться-то! Дай-ка я тебя поучу!"— И села сама на лопату-ту. Иван-дурак ее взял да и бросил в печку; изжарил и положил на голбчик, а сам опять спрятался в голбец.

Вот пришла Яга Ягинишна, съела дочь-ту да и сама говорит: "Покататься бы мне, поваляться бы мне на Ивановых-то косточках!" — А Иван-дурак и говорит: "Покатайся-ка ты, поваляйся-ка ты на дочериных-то косточках!" - "Ах ты, варнак эдакой! Завтра я тебя сама испеку!"

Вот на другой день печку истопила да и говорит: "Ну-ка, Иван-дурак, садись на лопату-ту!" — Он сел и опять так же — руки и ноги расшарашил. — "Ой ты, Иван-дурак, не умеешь садиться-то! Дай-ка я тебя поучу!" — Села сама Яга Ягинишна, а Иван-дурак бросил ее в печку; припер заслонку бадагом, а сам склал их-то именье на иху же лошадь да и уехал домой."

Я привожу здесь только одну сказку, но сказки такого типа всем известны, известна и узнаваема и реакция на поведение Бабы-Яги. Сказитель однозначно порицает ее за ее и очень радуется расправе.

О том же самом и с той же оценкой рассказчиков мы сталкиваемся и в двадцатом веке. В сборнике В.Зиновьева "Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири" есть две былички, записанные одна в 1969 г., другая в 1977 г. Они последовательно развивают ту же тему.

"213. ...Это мне свекровь рассказывала. Один женился, а его мать невестку не полюбила. Невестка в положении ходила. Пришло время рожать, прилетают сороки (вещейки, которые в сорок превращаются и залетают в печную трубу, поэтому трубу всегда надо на ночь закрывать). Ну вот, они прилетели, усыпили невестку и вытащили ребеночка, (...) а потом сами-то улетели. Утром невестка просыпается — тяжело ей что-то очень, тяжело и живота нету. А старухи, которых она спрашивала, сказали ей, что она трубу не закрыла к ночи, сороки прилетели и унесли... Первого ребенка так, и со вторым така же история. Это все свекровь подстраивала, она же невестку-то сильно не любила.

...Третья беременность была. Она плачет и просит мужа не уходить, боится, дескать. Он грит ей:

— Ложись и спи. Не бойся, я приду, чтоб меня никто не видел, и спрячусь.

Пришел, спрятался под койкой, зарядил ружье и лег там. Подошло время, двенадцать часов ночи. Прилетают эти сороки. Перва подходит свекровка и начинат... И огонек уже на шестке развели. Сын, как только она вытащила ребенка (он еще живой был), подстрелил ее. Те сороки-вещейки-то вылетели, а ее он убил. 

Так и сохранили третьего ребеночка, самого последнего."

"214. Муж с женой жили, и свекровка с ними жила, а детей нет. Беременная ходит, а не рожает, не рожает. Время придет — живот исчезнет.

Однажды солдат шел со службы, ночевать к ним попросился. Муж сначала говорил:

— Зачем же? У меня сегодня жена должна рожать. А он говорит:

— Я немного места займу, у порога на шинели.

Ночь наступила, все уснули. А раньше ведь ни врачей, никого не было. Все уснули, жена начала мучиться. А перед сном-то свекровка печь затопила. Достала головню, а все спали. Солдат-то наблюдал, не спал. Она про него забыла. Три раза обвела головешкой вокруг жены. Она и родила легко, даже ребенок не плакал, ниче. Завернула она ребенка в тряпку, к печке подошла. У нее уже и волосы были распущены, все. Короче, колдуньей была.

Солдат соскочил, схватил нож, отрезал ей волосы и ребенка отобрал. А старуха сразу на печь залезла.

Утром встали — опять ребенка нет. Сели есть, что-то жена к завтраку настряпала. А ребенок спит себе под шинелью. Солдат говорит:

— Зовите мать!

Потом достал ребенка и рассказал все..."

Что же он мог рассказать? Что у старухи уже и волосы были распущены да и огонек уже был на шестке разведен? Значит, ведьма! А что же в действительности означают распущенные волосы и печной огонь?

Волосы в народной культуре всегда связаны с магией. Причем, для магических целей используются два крайних состояния волос: их отсутствие или их распущенность. У того же Зеленина в "Восточнославянской этнографии" есть описание особой мужской прически. "Многие русские, особенно старообрядцы, делали эту прическу (...), выстригая или выбривая на темени кружок (венец, старорус. гуменце), соответствующее католической тонзуре. Во второй половине Х!Х в. этот обычай засвидетельствован у русских Нижегородской, Архангельской, Костромской, Тверской, Курской и других губерний. Обычай этот объясняется чисто религиозными, христианскими мотивами: выстриженный на макушке венец указывает на то, что человеку, обладающему им, самим Богом предначертан "венец бессмертия";" возможно также, что это символизирует терновый венец Спасителя". Возможно. Но что тогда означает полное бритье головы в древней Руси вплоть до семнадцатого века, как это описывает Костомаров, и родившуюся, очевидно, из этого княжеского и жреческого обычая поговорку: "Лысый — значит, умный"? Что, кстати, полностью соответствует буддийскому подходу к волосам. А буддизм, как всем известно, возникает как развитие Ведическо-индуистского мировоззрения, и создает его кшатрий — то есть князь-воин.

С другой стороны мы знаем библейского Самсона, вся сила которого была в волосах.

Вот на это кажущееся противоречие и стоит посмотреть пристальнее. На самом деле никакого противоречия нет. Есть лишь вопрос о пути, который ты избираешь: путь силы или путь жреческого служения, условно говоря, путь ума. Этим формам служения десятки тысяч лет и появляются такие прически еще в те времена, когда Бог-отец зовется Старик Лысое Небо, да и про Месяц еще говорят не только Ясный, но и Лысый.

Обе эти формы выбора пути характерны как для мужчин, так и для женщин. Там же у Зеленина читаем: "В Бежецком уезде Тверской губ. выстригали себе макушку девушки, отказавшиеся от замужества" Одновременно с этим существует и другой путь: "В особо торжественных случаях восточнославянские девушки не заплетают волосы в косу, а распускают их по плечам. Так делают во время венчания, при причастии, по случаю траура по умершему родственнику и т.д". (...) Есть достаточно оснований полагать, что это древнейший вид девичьей прически у восточных славян" Этот обычай можно сопоставить с широко распространенным в некоторых местах "на Украине и Белорусии обыкновением во время свадьбы обрезать невесте косу". Ну и, конечно, со всем известным обычаем и даже жестким требованием замужним женщинам носить волосы покрытыми.