Искренность

Автор Шевцов А.А.    17.08.2006 г. "Очищение. том 3. Русская народная психология" А. Шевцов

Ясно, что без искренности невозможна ни настоящая исповедь, ни очищение или самопознание. Но что такое искренность? Вот предмет, на котором сломается не один искатель себя. Быть искренним очень больно. За искренность бьют. Древний человек, как и ребенок, искренен по простоте душевной, как говорится. Простота — это отсутствие сложности, то есть отсутствие слоев, из которых ты сложен, и которые и дают ложь там, где у человека простого звучала бы истина. Древний человек, как и ребенок, прост не от большого ума. Но «большой ум» — это опять же все те же обильные слои образов, заполняющие сознание.
У древнего человека и ребенка нет лишних слоев, в силу этого нет глубины, но нет и лжи, они вываливают то, что умный предпочитает держать «на уме», то есть скрывать. Им, как мне кажется, просто негде скрывать то, что есть в их сознании, и нет того, за чем можно это прятать. Их искренность действительно не от большого ума и не достижение — у них просто недержание сознания.
Древнему проще убить тебя, чем соврать. Чтобы соврать, еще надо придумать что-то, что ты примешь вместо действительности.
В этом последнем рассуждении есть подсказка: лживость и неискренность приобретаются нами как способность, обеспечивающая выживание в обществе. Иногда кажется, что речь идет только о лучшем выживании — кто умеет обманывать других, живет лучше. Но если вдуматься в то, что за обман могут и убить, становится ясно, что лживость — это орудие выживания в самом крайнем смысле. Иными словами, причина лживости — не выгода, а самый настоящий и жуткий страх за жизнь. Достаточно вспомнить годы репрессий, и сомнений в том, зачем надо уметь врать, не станет.
Что же, в таком случае, искренность?

Можно ли назвать искренность способностью? Это не звучит. Язык легче принимает выражения, вроде: я наработал способность быть искренним, чем: способность искренности. Похоже, искренность — это даже не способность, это состояние, в котором можно пребывать. Что это за состояние?
Мазыки связывали его с огненностью души, и считали, что это то состояние, в котором ты находишься своим осознаванием прямо там, где душа воплощает образы в тель, а воплощаемый образ исторгает из тели искры, заставляя ее топиться. Искренность — это присутствие искрения в каждом твоем звучании.
Языковеды никогда не связывали искренний с искрением. Это разные слова, мазыки тут попались на сходство звучания. Их объяснение — лишь прием, позволяющий легче понимать не слово, а действие, которое надо совершить, чтобы обрести это состояние. Этимологические словари связывают понятие «искренний» то с понятием «родственный», то с понятием «край». «Ис-кр». «Кр» — это и есть, по их мнению, этот край, который стал основой искренности. Но что это за край?
Даже если мазыки и не правы в своих языковых играх, край этот все же никем, кроме них, не описан. Этот край — граница между сознанием и телью, место, где образ воплощается в тело, заставляя его звучать.
Что происходит в этот миг?

Если ты воплощаешь образ без задержек, таким, каков он есть, он звучит определенным, узнаваемым звучанием, которое мы распознаем как искреннее. Но если ты начинаешь прямо по ходу воплощения образа, придерживать его или заменять на сходный, звучание меняется, и любой человек, владеющий языком, на котором идет разговор, чувствует: ты не искренен, ты лжешь…
Те, кому приходится лгать часто, вырабатывают особый способ говорить. Они говорят любые вещи так, будто врут. Даже самые простые, вроде замечаний: сейчас на дворе день, или: я читаю книгу. Все эти высказывания звучат у них так, будто они читают сценические реплики. В итоге мы привыкаем, что именно так у этого человека звучит истина, и когда он действительно врет, не можем заметить разницу с теми высказываниями, которые были истинны просто по очевидности.
Это значит, что при желании мы все можем обмануть друг друга. Правда, про таких привычных лгунов искренние люди частенько говорят: не верю ни одному его слову! Даже когда он говорит очевидные или бесспорные вещи, я все равно ему не верю!
А люди умудренные жизнью поучают в ответ: так нельзя! Надо быть терпимей к людям!

Зачем надо быть терпимей к людям? Чтобы они тоже были терпимей к тому, как врешь ты, и однажды простили тебя, когда ты захочешь их обмануть. Житейская мудрость — не более, чем договор о взаимной пощаде. Она, безусловно, права, и договор этот необходим, раз человечество его создало. Но это в быту.
Мы же ведем речь о самопознании через очищение. И об исповеди. Рассчитывать, что ты сможешь обмануть Творца, бессмысленно даже не потому, что он знает каждый твой помысел, как убеждала церковь. Это не имеет значения, потому что ты идешь на исповедь сам, и идешь ради достижения определенного состояния, которое достигается только исповедью. Если ты обманешь себя, и не достигнешь этого состояния, это была не исповедь, и тебе проще было не мучить себя.
Исповедь должна быть искренней, без этого она будет недейственна. Исповедь — это орудие очищения, которое работает не тогда, когда ты получаешь прощение за грехи — совершенные или несовершенные — а тогда, когда ты испытываешь потребность в этом отпущении грехов.
Если тебе нужно освобождение от внутренней муки, рождаемой сознаванием себя греховным или виноватым, значит, вопрос не в том, чтобы какой-то бородатый дядька сказал тебе: отпускаю! А в том, чтобы отпущение и освобождение действительно приходили. И мановением руки далеко не безгрешного попика это состояние не достигается. А если оно достигается лично у тебя, значит, это самовнушение, которое облегчает тебе жизнь, но есть самообман.
В действительности очищение исповедью приходит только тогда, когда ты действительно убираешь из своего сознания причины, заставляющие тебя совершать то, что ты сам считаешь преступлениями определенного рода. Просто рассказывание проступков дает лишь временное облегчение. Но если сами проступки снова повторяются, значит, простого рассказывания недостаточно. Надо искать корни.

Корни эти — в искривлении Образа себя. Точнее, в несоответствии того Образа себя, что ты строишь в жизни, с тем Первообразом, Истой человека, что знает твоя душа. Точнее, что она несет.
Последнее очевидно, потому что душа начинает испытывать неуют каждый раз, когда ты пытаешься пройти «не по душе». Это значит, что сама она и есть этот Первообраз. И итогом нашего развития в качестве телесных существ, имеющих души, является рождение Человека-Души. Человека, который телесен, но в каждом своем действии таков, что узнается как Душа, Душа-человек.
Душа несет в себе Образ и требует его воплощать. Не в тело, хотя речь и звучит о плоти, поскольку воплощение — это во плоть помещение. Но с помощью плоти. Творение образов с помощью плоти — это тоже их воплощение. Поэтому движение — это воплощение образов, и звучание — это воплощение образов. Задача души — воплотить себя в человеке, но не как в теле, а как в том, что проливается в мир с помощью тела — в движениях и звучаниях. Мы можем назвать это действиями, а можем и поведением.
В чем разница?
Она очевидна даже на первый взгляд. Слово «действие» простое. Слово «поведение» сложное. Оно содержит в себе две части: «по» и «ведение». Поведение, как считали мазыки, это ведение себя по… По чему? По образцам. По правилам. По закону. По некой черте, прочерченной обществом для хороших мальчиков и девочек.
Действие всегда разумно. Действуя, ты исходишь только из простейших образов разума — из тех самых Истот, из которых слагается твоя человеческая Иста. Поэтому ты должен думать, ведь простейшие образы не ведут к твоей цели, их еще надо складывать в образ пути.
Поведение бездумно, ведь оно разворачивается по готовому образцу достижения цели. При поведении не нужно думать о том, куда идешь — достаточно выбрать образец достижения этого «куда». Оно лишь требует внимания к тому, как. Имеет значение лишь то, чтобы не оступаться. Ведя себя, ты разделяешь себя с собой, и одной частью себя, ведешь другую, включающую в себя тело и личность, по сложному рисунку требований к человеку, созданному обществом.
Но разговор о поведении — это слишком большой разговор, который я буду поднимать, когда дойду до рассказа о нашем мышлении.
Пока же достаточно понять, что и в исповеди мы можем действовать, а можем вести себя.

Действуя, мы просто воплощаем те образы, которые есть в нашем сознании, и между нами и ими нет больше ничего. Можно сказать, что ты и есть этот образ. Но тогда мы несем полную ответственность за то, что из нас вырвалось. И если образ этот ущемляет других, они могут нас невзлюбить за это. А ведь ребенок действительно постоянно ущемляет других в своих действиях. Если он видит игрушку, которая ему понравилась, он просто тянет к ней руку и говорит: хочу! И ему нет дела до того, что она принадлежит другому.
Если мы вспомним первобытных людей даже совсем недалекого исторического прошлого, описанного в «Илиаде», «Одисее», Былинах, Сагах, сказочном эпосе многих народов, то обнаружим там множество примеров безнравственного поведения. Люди даже в средневековье совершенно не в состоянии сдерживаться, когда им чего-то хочется. Они просто протягивают руку и берут это. А тех, кто не дает, убивают…
Дети, не убивают, у них на это нет сил. Но они берут лопатку для песка и бьют ею…

Наша нравственность говорит нам: это нехорошо! Нельзя желать ближнему того, чего не желаешь себе!
А я и не говорю, что это хорошо. Я всего лишь пытаюсь показать, что такое естественная искренность, еще не имеющая дополнительных слоев сознания, которые говорят нам: это нехорошо, тебя осудят за это, — когда мы пытаемся исповедоваться.
Исповедь — это не современно, и это даже не изобретение человека. Исповедь — это всегда, это способность нашего сознания освобождаться от болезненных содержаний. А искренность — это состояние, в котором ты можешь позволить себе говорить то, что идет, не ловя себя за язык и не сдерживаясь. Просто воплощая всегда только тот образ, который начал воплощаться, и никогда не позволяя себе подменять его на более выгодный для тебя.
Сдержанность и позволение — это два полюса, между которыми бьется любой человек в душевной беседе, на исповеди и при самопознании. Их обязательно надо изучить, иначе мы никогда не овладеем мастерством очищения.