ХУРАМККА

ХУРАМККА

В страшные годы войны она спасла нас от голодной смерти. Да, да, мы выжили только благодаря нашей Хурамкке.

Хурамкка — это корова. Масти она была красной, и лишь на кончике хвоста — черные отметины. Ее так и назвала мать: Хурамкка, что значит — имеющий черную отметину.

Всю войну кормила нас Хурамкка своим вкусным, как сливки, молоком. Тяжелая была тогда жизнь. Хлеба — не достать, картошка, которую сажали на огороде, из года в год погибала от сырости. Одно у нас было из еды всегда — Хурамк-кино молоко. Но не только молоком поддерживала нашу семью корова. Приходилось ей выполнять и совсем не коровью работу...

В первый же год войны на колхозной ферме не осталось ни одной лошади. Все были отправлены на фронт. Вместо лошадей в упряжках стали ходить сильные, но медлительные быки. Но вскоре забрали и быков. Война, как ненасытный зверь, проглотила и эту добычу.
И тогда люди стали запрягать коров.

Мы долго жалели свою Хурамкку, берегли ее. Большинство деревенских коров было уже обучено ходить в упряжке, а мать все не могла решиться надеть хомут на свою любимицу. Но жизнь, трудная жизнь военных лет заставила ее надеть хомут на Хурамкку.
В колхозе приходилось работать по целым дням, с утра до вечера. А так как по трудодням не распределяли ни грамма хлеба, то надо было обрабатывать и свой огород, готовить сено, запасать на зиму дрова.

Мать была на колхозной работе, а я, взяв маленькую тележку — медек, уходил в лес собирать валежник.

— Ахтур, сынок, так дальше нельзя,—сказала как-то раз мама, увидев, с каким трудом я тащу медек,—так и заболеть или надорваться недолго! Придется нам запрячь нашу Хурамкку!

У нас на селе обучал ходить в упряжке коров старик Калюч-мучи. Он жил на Лепракасса — Грязном околотке. Я отправился было к нему.

— Ладно, сынок, я обучу вашу корову,—согласился он.— Но за это вы дадите мне два ведра картошки.

Я повернулся и ушел. Сами голодаем, какая там картошка!

Решили на свой страх и риск попробовать обучить сами.

На следующий день с первыми лучами зари мы с матерью встали и принялись готовить упряжь.

Хомут для коровы делается совсем не таким, как для лошади: ведь у коровы рога мешают надевать его через голову. Коровий хомут открыт снизу и надевается прямо на шею.

Чтобы нашей Хурамкке было мягче, чтобы хомут нигде не натер, не поранил шею, мы обшили его кусками старой телогрейки.

Вот и пришло время отправляться Хурамкке в стадо. Она подошла к воротам, обернулась, взглянула на нас и громко замычала.

«Му-ук, му-ук! В стадо пора! Открывайте ворота!»—требует Хурамкка.

Мать выносит ей очистки картошки.
— На, кушай, Хурамкка!

Корова удивленно смотрит на нее. И снова идет к воротам.

Как же ярки до сих пор воспоминания того дня! Никогда не забыть мне обиды и удивленного мычания Хурамкки, когда она наконец поняла, что ее специально не пускают в стадо. Долго мы ласкали и уговаривали нашу корову: наконец она начала успокаиваться.

— Ну что же,— говорит мать,— надо попробовать надеть хомут.

Когда мы посадили верхом на коровью шею хомут, Ху-рамкка сразу замолчала, пригнула голову к самой земле и замерла в этой странной позе, глядя на нас снизу вверх. И вдруг из глаз Хурамкки выкатились две слезы — это я сам видел! — и упали на землю.

— Мама,—закричал я,—корова плачет!
— Не сходи с ума, сынок,—сердито ответила мама.—Она не человек, чтобы плакать из-за того, что надели хомут.

Хурамкка, видно, угадала, какая перемена происходит в ее спокойной жизни. Долго мы пытались расшевелить ее. Безучастная ко всему, стояла она, не замечая нас. Даже хомут сбросить не пыталась.

Я выкатил телегу на середину двора.

— Ну, Хурамкка, давай заходи,— попытался я, как лошадь, завести корову между оглоблями.

Но наша бедная Хурамкка даже не двинулась с места. Я на нее даже обиделся. Сколько я с ней возился, ухаживал, сколько травы для нее за свою жизнь накосил, а она — не слушается.

— Не хочет она,— пожаловался я матери.
— Ладно, не трогай ее. Давай лучше телегу к ней подкатим. И так нашей бедной Хурамкке не сладко.

Вдвоем подтащили телегу, расположили оглобли по обе стороны от Хурамкки. Она же и сейчас не стронулась с места.

— Я подержу ее, отвлеку. А ты пока запрягай,— командует мать.— Как бы она не порвала нам всю упряжь.

Надел я на корову уздечку, принялся запрягать. А мать все гладит ее по морде и приговаривает:
— Ты прости нас, Хурамкка. Ну что же нам еще остается делать? Кто, кроме тебя, поможет нам?! Мы не будем тебя тяжело нагружать. А когда дорога пойдет в гору, будем помогать.

Ты уж не сердись на нас, Хурамкка! Добрая, хорошая наша корова...

Я кончил запрягать, взялся за вожжи.

— Подожди, подожди, сынок,—мать даже испугалась.—
С вожжами сейчас вряд ли чего-нибудь получится. Давай-ка сначала так...

Она взяла корову за удила и потянула вперед. Но не тут-то было. Хурамкка будто приросла к месту. Самой вкусной травы нарвала мать целый пук и подсунула Хурамкке. Корова вроде бы оживилась, вытянула шею, вдохнула вкусный запах зелени.

Однако тут же опять сникла, опустила голову и даже не подумала шагнуть вперед.

— Что же теперь нам делать? — убито спросила мать и присела на завалинку, уронив руки на колени.

Я же, воспользовавшись тем, что мать отошла в сторону, схватил вожжи и закричал:
— Но-о!

Хурамкка стоит на месте.
— Но-о! Пошла!

И вожжами ее стегнул. Хурамкка обернулась назад, удивленно посмотрела на меня, будто говоря: «Еще будешь здесь драться, негодный мальчишка!»—и шагнула вперед...

Так мы начали запрягать корову.

С тех пор мы стали часто ездить в лес за дровами. Наложив воз сухого хвороста, я возвращался домой, а на другой день рано утром уезжал в долину реки Була и продавал там дрова. У них, в долине, своего леса не было, и мой хворост был очень кстати. За него мне давали картошку, которая в сырые годы совсем не родилась у нас.

Однажды мы выехали в лес с матерью. За день до этого был ураган, и мы прямо на опушке нашли много поваленных ветром деревьев.

— Вот это бревна! — закричал я.—За них, пожалуй, не только картошку, но и муку дадут!
— Ахтур, сынок мой, не тяжело ли будет корове? — с сомнением качает головой мать.— Ведь надо в гору подниматься.
— Нет, тяжело не будет,— отвечаю таким тоном, будто действительно могу прикинуть и силу нашей Хурамкки, и тяжесть бревен. На самом же деле мне просто ужасно хочется выменять эти бревна на муку, хочется хоть раз поесть досыта.

И вот, нагрузив телегу, мы поехали домой. До горки мы доехали благополучно, стали подниматься. Шагаю я рядом с коровой, а сам боюсь: сможет ли Хурамкка дотянуть до вершины?

Вот уже и середина подъема. Но только мы миновали середину, начался крутой подъем, и корова встала. Тяжело пыхтит бедная Хурамкка и не может сдвинуться с места.

— А ну давай поможем что есть силы! — говорит мать.

Ухватились мы за телегу, тянем в горку. Хурамкка, умница, увидела, что мы стараемся, и пошла, пошла. До вершины так и дотянули втроем. А там уж — под горку!

Но с того дня сократилось молоко у Хурамкки — сказалась тяжелая работа.

...В те годы, как и свой огород небольшой, огромные колхозные поля приходилось перекапывать простой лопатой.

Лошади — на войне, быки — на войне, трактора вышли из строя. Да и трактористов-то не было в селе, все они пересели на танки.

Несмотря на это, колхозу приходилось сажать все больше и больше картошки. Это нужно было для победы. И все старались как могли.

Когда пришла пора окучивать картофельные кусты, решили сделать это плугом. Женщины впрягались человек но десять — пятнадцать вместо лошади и тащили плуг. Не сразу научились мы проводить эту работу на коровах.

В оплату за работу на колхозном поле людей кормили ржаной кашей. Это было вершиной счастья — получить миску такой каши! И мы с соседским мальчиком ходили на работу, ведя с собой нашу Хурамкку.

Я шел за плугом, а мальчик вел Хурамкку. А потом мы ели кашу, вкуснее которой нет ничего на свете!

Зима бывала особенно тяжким для нас временем. Ведь заготовить достаточно корма для Хурамкки было ох как нелегко! Для этого не оставалось ни времени, ни хороиих покосов.

И вот, выкроив немного свободного времени и захватив мешок, я выезжал на Хурамкке в лес.

Настоящего, хорошего, вкусного и питательного сена насушить удавалось очень немного. В основном в мой мешок шли листья деревьев, подобранная на дороге солома и жесткий камыш. Так и прокормили мы Хурамкку две долгих зимы...

Но вот наступила третья, страшная для нас зима — мы знали, что если весна задержится, то кормить Хурамкку будет нечем. В то лето нам не разрешили возить сено из леса. На дорогах стояла охрана и отбирала корма у людей, везущих их к себе для личных коров. Так старались укрепить колхоз, поднять дисциплину.

Вот уже сено кончается и соломы нет, а весна все не торопится.

Пришел и тот страшный день, когда Хурамкка слегла от голода.

— Хурамкка, Хурамкка,— плакала тогда мать около коровы.— Как же мы будем жить, если ты умрешь?

На наше счастье вдруг стало совсем тепло и снег в один миг сошел с холмов. Быстро зазеленели южные склоны.

Но Хурамкка уже не могла встать. Тогда мы решили вывезти ее на молодую травку. Как же это сделать? Долго думали мы с матерью и наконец придумали. Прикатили телегу, поста вили ее поблизости от коровы. Сняли колеса. Получилось довольно низко, но все равно сразу положить Хурамкку на телегу не удавалось. Тогда мы прислонили к борту телеги три наклонные доски и по ним затащили нашу корову. С большим трудом приподняли телегу рычагами, надели колеса.

Потом мы с мамой впряглись на Хурамккино место и повезли корову на травку.

Опять сняли колеса, по трем доскам спустили Хурамкку на землю. Долго лежала она, безучастная ко всему окружающему. Казалось, что она ничего не видит вокруг. И лишь спустя некоторое время, когда ее пригрело солнышко и подул душистый, весенний ветер, Хурамкка подняла голову и шумно вдохнула запах первой травы. Потом потянулась мордой к зелени и, медленно высунув язык, сорвала травинку. Еще одну и еще... Так принялась она осторожно есть и набираться сил.

К полудню вся трава вокруг была съедена, земля стала черной. Мы передвинули нашу бедную Хурамкку на другое место.

Так было три дня и три ночи. Я не отходил от Хурамкки. Собирал вокруг вкусную траву, кормил ее с рук. На четвертый день она встала на ноги...

До сих пор, когда я возвращаюсь домой, в родное село, мне кажется, что вот-вот выйдет ко мне наша добрая Хурамкка с черной отметиной на хвосте. Мать и сейчас держит корову, пеструю. Корова хорошая. Но мне она — чужая, и я все никак не могу привыкнуть к ней.

Михаил Юхма