СОН СМЕШНОГО ЧЕЛОВЕКА
СОН СМЕШНОГО ЧЕЛОВЕКА
Писатель, в душе которого вечная осень, - так говорили современники о Ф.М. Достоевском, который, пожалуй, из всех русских писателей оказал наибольшее влияние на мировую литературу. Творчество его не всеми любимо и понято, но никто не может отрицать в нём гения и прозорливца. До сих пор личность его остаётся загадочной и до конца не изученной, хотя писали и пишут о нём многие и многое – лестно и нарицательно.
«К важнейшим вопросам жизни Достоевский подходит с меркою разума и логики. Какое может быть для человека разумное основание любить людей, быть нравственным и благородным? Какая логика может заставить его жить и ценить жизнь, если его ждёт неизбежная смерть? Какой вообще может быть смысл в этой жизни, которая полна ужасов и скорби?
Ни на один из вопросов разум не может дать логического ответа. Больше, чем кто-либо другой, Достоевский знает, что разуму не дано собственными силами разрешить подобные вопросы…», - написал о нём В.В. Вересаев.
Рассказ Ф.М. Достоевского «СОН ТРЕТЬЕГО НОЯБРЯ» (есть другое название - "СОН СМЕШНОГО ЧЕЛОВЕКА") критики считают фантастическим. Возможно, это так. Однако, известно, что Ф.М. Достоевский часто видел пророческие сны, которые он вкладывал позже в уста героев своих произведений. Видимо, один из его снов стал канвой к этому рассказу, который, пожалуй, более других является доказательством редчайшего дара писателя смотреть сквозь века.
Ф.М. Достоевский рассказывает о человеке, которого окружающие считали смешным. Однако, они не подозревали, что смешным он казался и сам себе, полагая это главной тайной своей жизни, от которой он страдал, но и гордился ею одновременно. Так продолжалось до той поры, пока однажды его посетила мысль: «НА СВЕТЕ ВЕЗДЕ ВСЁ РАВНО». Ему вдруг стало всё равно – если бы мир существовал или если бы ничего не существовало нигде вовсе.
С этой навязчивой мыслью, в один из тёмных сырых вечеров, возвращаясь домой, он увидел на небе звезду, которая, как ему показалось, дала ему мысль в эту ночь свести счёты с жизнью. Об этом он подумывал и раньше, даже купил и зарядил для этого пистолет, который держал в ящике стола до той поры, когда ему совсем-совсем станет «всё равно».
Теперь, приняв это решение, смешной человек зашёл в дом, где снимал комнату, и сел в кресло, положив перед собой пистолет. Так он сидел обычно каждую ночь, размышляя. В этот раз он думал о девочке, которая встретилась ему на дождливой улице по пути к дому и, повторяя слово «мамочка, мамочка…» бежала за ним и просила о какой-то помощи.
Но поскольку нашему герою в это время уже было совсем «всё равно», он не почувствовал к ней никакой жалости и почти что прогнал от себя.
Вспоминая эту историю, он неожиданно засыпает в своём кресле. Во сне он берёт лежащий перед ним пистолет и стреляет себе в грудь. Далее он переживает миг смерти, собственных похорон и… лежания в могиле.
Но это последнее занятие показалось ему самым невыносимым и несправедливым и он «воззвал всем существом своим к властителю того, что с ним совершилось». После этого могила его вдруг разверзлась, и какое-то существо, подхватив его, понеслось в пространстве всё дальше от Земли – к той самой звезде, что увидел он на небе минувшим вечером.
Звезда оказалась двойником нашего Солнца, а неслись они к небольшой, изумрудного цвета звёздочке, которая была такой же планетой, как наша Земля.
Видя эту другую Землю, он вдруг проникся восторженной любовью к своей несчастной, покинутой им, теперь далёкой, но дорогой Земле. Он жаждал целовать свою Землю, обливаясь слезами, и не хотел принимать жизни ни на какой другой.
Но спутник уже оставил его одного в ярком свете солнечного, прелестного, как рай, дня на этой планете с благоухающей, восхитительной природой. К нему подошли люди. Они были прекрасны, счастливы и веселы, а лица их сияли разумом и «восполнившимся до спокойствия сознанием».
При первом же взгляде на них, он понял, что эта Земля не осквернена грехопадением, а люди на ней жили в таком же раю, в каком жили и его далёкие прародители. Они ни о чём не расспрашивали его, поскольку всё знали о нём и хотели поскорее согнать скорбь с лица его, лаская и успокаивая.
Его поразило, что люди эти, зная столь много, не имеют науки. Но их знания питались иными проникновениями и иными были их стремления. Эти знания были глубже и выше науки, потому что наука лишь пыталась объяснить, что есть жизнь, а люди эти просто знали – как жить. Они показывали ему деревья, животных, которых они любили и с которыми они могли странным образом общаться; звёзды, с которыми они соприкасались своей живой мыслью… Они были резвы, как дети и все любили его. Они пели прекрасные песни и питались плодами своих деревьев, мёдом лесов и молоком любивших их животных. У них не было болезней, а старики умирали с улыбкой, провожаемые близкими без скорби и слёз. У них не было храмов, но было какое-то живое единение с Целым Вселенной. Они славили в песнях свою Природу и друг друга. Многих песен он не мог понять: понимая слова – не проникал в их значение.
Смешной человек пытался им рассказать о своей Земле, грешной и полной страданий, но видел, что они не могли представить себе того, что он говорил, но понимали силу его тоски о тех, кого он покинул. Они глядели на него проникнутым любовью взглядом, и сердце его становилось столь же невинным и правдивым. От этой неизведанной раньше полноты жизни у него захватывало дух, и он молча молился за них и на них…
Сон пролетел через тысячелетия, казавшиеся одним целым. Случилось так, что он… развратил их всех. Как это произошло – ему было непонятно, но он точно знал, что стал причиной их грехопадения.
До сих пор я лишь кратко излагала рассказ Ф.М. Достоевского. Но то, что устами своего героя рассказал Ф.М. Достоевский далее – привожу дословно.
«… Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь, и поняли красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им. Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность – жестокость… О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга.
Начались укоры, упрёки. Они узнали стыд и стыд возвели в добродетель. Родилось понятие о чести, и в каждом союзе появилось своё знамя. Они стали мучить животных, и животные удалились от них в леса и стали им врагами. Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность, за моё и твоё. Они стали говорить на разных языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и говорили, что истина достигается лишь мучением.
Тогда у них явилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтобы сохранить её, а для обеспечения кодексов поставили гильотину.
Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то невинны и счастливы. Они смеялись даже над возможностью этого прежнего их счастья и называли его мечтой. Они не могли даже представить его себе в формах и образах, но странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желаниями сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему. И, однако, если бы только могло так случиться, чтоб они возвратились в то невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг им показал его вновь и спросил их: хотят ли они возвратиться к нему? – то они, наверно бы, отказались.
Они отвечали мне: «Пусть мы лживы, злы и несправедливы, мы знаем это и плачем об этом, и мучим себя за это сами, и истязаем себя и наказываем больше, чем даже может быть, тот милосердный судья, который будет судить нас, имени которого мы не знаем. Но у нас есть наука, и через неё мы отыщем вновь истину, но примем её уже сознательно, знание выше чувства, сознание жизни – выше чувства, сознание жизни – выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья – выше счастья». Вот что говорили они, и после слов таких каждый возлюбил себя больше всех. (…)
Явилось рабство, явилось даже добровольное рабство: слабые подчинялись охотно сильнейшим, с тем только, чтоб те помогали им давить ещё слабейших, чем они сами.
Явились праведники, которые приходили к этим людям со слезами и говорили им об их гордости, о потере меры и гармонии, об утрате ими стыда. Над ними смеялись или побивали их каменьями. Святая кровь лилась на порогах храмов.
Зато стали появляться люди, которые начали придумывать: как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время и не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы и в согласном обществе.
Целые войны поднялись из-за этой идеи. Все воюющие твёрдо верили в то же время, что наука, премудрость и чувство самосохранения заставят, наконец, человека соединиться в согласное и разумное общество, а потому пока, для ускорения дела, «премудрые» старались поскорее истребить всех «непремудрых» и не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству её. Но чувство самосохранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и сладострастники, которые потребовали всего или ничего. Для приобретения всего прибегалось к злодейству, а если оно не удавалось – к самоубийству. Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради вечного успокоения в ничтожестве.
Наконец, эти люди устали в бессмысленном труде, и на их лицах появилось страдание, и эти люди провозгласили, что страдание есть красота, ибо в страдании лишь мысль. Они воспели страдание в песнях своих.
Я ходил меж ними, ломая руки, и плакал над ними, но любил их, может быть, ещё больше, чем прежде, когда на лицах их ещё не было страдания и когда они были невинны и столь прекрасны. (…) Я простирал к ним руки, в отчаянии обвиняя, проклиная и презирая себя. Я говорил им, что всё это сделал я, я один; что это я им принёс разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтобы они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест. (…) Но они лишь смеялись надо мной и стали меня считать под конец за юродивого. Они оправдывали меня, они говорили, что получили лишь то, что сами желали, и что всё то, что есть теперь, не могло не быть. Наконец, они объявили мне, что я становлюсь им опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу.
Тогда скорбь вошла в мою душу с такою силой, что сердце моё стеснилось, и я почувствовал, что умру, и тут… ну, вот тут я и проснулся».
Проснувшись, человек взглянул на свой револьвер и, поспешно оттолкнув его от себя, вскочил, вскинув руки и воззвав к вечной истине, которая ему открылась.
«О, теперь жизни и жизни». Он в ту же минуту решил, что должен жить и проповедовать эту истину, ибо он видел её.
Он полюбил тех, кто над ним смеялся больше всех остальных, он знал, что зло не было нормальным состоянием людей и живой образ истины наполнил душу его навеки. Он знал, против чего он будет бороться. Это порочное, губительное заблуждение, что «сознание жизни выше жизни, а знание законов счастья выше счастья».
Он отыскал ту девочку, размышления о которой в кресле с револьвером в руках усыпили его, помешав сделать тот роковой выстрел.
Я позволила себе краткий вольный пересказ этого гениального произведения (впрочем, как и все остальные), чтобы задать один-единственный вопрос:
Действительно ли в душе писателя, написавшего его, царила вечная осень? Возможно, мы все пока не сумели понять его и не осознали, что Ф.М. Достоевский творил с мечтой о вечной весне, и лишь она занимала его мысли. Иначе бы не смогли из-под пера талантливого прозорливца родиться эти строки, вчитываясь в которые, в течение лишь короткого часа мы почти физически ощущая своё присутствие, начинаем переживать вместе с его героем целые тысячелетия, до краёв наполняя сердце своё его переживаниями.
Ф.М. Достоевский устами своего «смешного человека» приподнял для нас завесу над Истиной и сказал: воспользуйся этим, мой дорогой читатель, проповедуй эту истину, как мой прозревший герой, чтобы в душах всех людей и навеки воцарилась вечная весна.
Тамара
