✅ ЗЕМЛЯ-ИМЕНИННИЦА. В то утро нас разбудили нестеровские пастухи. Пригнав стадо...

✅ ЗЕМЛЯ-ИМЕНИННИЦА

В то утро нас разбудили нестеровские пастухи. Пригнав стадо на луг, они сели под окнами на лавочку и о чем-то неторопливо, вполголоса беседовали. Косой луч солнца проложил янтарную плаху вдоль потолка. Марлевый накомарник на одном из окон пузырился, толкаемый током холодного чистого воздуха. Они сидели совсем близко от нас, сразу за бревенчатой стеной, но слов я разобрать не мог — только негромкий рокот двух сиплых мужичьих басков. Здоровый утренний холод, золотистые отсветы на досках потолка и этот спокойно-степенный басовитый говорок… Но тут подъехал грузовик. По голосам ясно было, что открытый кузов битком набит женщинами. — Эй, мужики! — звонко и насмешливо позвала одна. — Как нам на Галкино болото проехать? — Чего? — Глухой, что ли? Как, говорю, на Галкино болото попасть? — Какотако Галкино болото? — обидчиво заокал пастух. — Никако-о тако-о болота не знаю. — Да чего у них спрашивать, неграмотных, — вмешалась другая. — Они и свое фамилие не помнют. Поехали прямо — сами найдем... Под хохоток и галдеж взвыл мотор, бабы и девки для порядку визганули при толчке, и машина укатила, только к нам в комнату с запозданием донесло пробензиненной пылью. «Наверное, из Юрьева едут за ягодой, — подумал я. — Какая-нибудь тамошняя женщина, прежде жившая в Чернокулове, порассказала им, как тут много черники, и даже дала конечный ориентир в лесу. Галкино болото. До Чернокулова, мол, доберетесь, а там у любого спросите, каждый знает». Но они спросили не у местных, и вот, оказалось, нестеровским пастухам это название ничего не говорит. Машины уже не слышно было, а незадачливый ответчик все еще ворчал недоуменна: — Какотако Галкино болото? — Найдут, — утешил его второй. — Не заблудятся. Крошечное это болотце я знаю. Оно находится в двух с лишним километрах от нас, на полдороге к Полозенкам. Однажды осенью мы с сестрой лакомились на его кочках спелой, помягчевшей после первых ночных приморозков клюквой. Правда, нашли мы всего с пригоршню ягод, потому что остальное к тому времени уже склевали птицы. Специально за ягодой на это болотце, конечно же, никто никогда не ходил. Думаю, не случайно и имя у него птичье. Человеку тут много не поживиться, а галкам, снегирям да клестам можно кое-что высмотреть на пушистых кочках: то и дело нам попадалась алая шелуха выклеванных ягод. В другой раз, солнечным сентябрьским днем, проходя мимо Галкиного болота, я, хотя и спешил к поезду, все же остановился, свалил с плеч рюкзак. Круглое, пространство мшаника прямо-таки ломилось и трещало от невиданного прибытка подберезовиков. Грибы самых разных величин и возрастов — от крошечных длинношеих белоголовиков до иссохших темно-коричневых стариков — стояли тут кругами, простирались мостами, рассыпались и снова сбивались в толпы. Собрать все это и унести одному человеку было немыслимо. Конечно, юрьевские сборщицы черники если и не выедут на болотце, то будут бродить где-нибудь недалеко от него, то есть как раз там, где и нужно, потому что в километровом радиусе вокруг этого ориентира простираются самые обширные черничные «плантации» здешних лесов. Ну а нестеровские пастухи, почему же они так оплошали? Уж кому, казалось бы, как не им, пастухам, знать в подробностях окрестные полевые и лесные угодья? И все же их неосведомленность мне представляется вполне извинительной. Нестерово от нас в пяти километрах, у них там испокон веку были свои промысловые маршруты в леса и на клюквенные мшаники. Что им какое-то Галкино болото? Звук пустой! В масштабах патриархального, малопеременчивого быта, нужды которого из века в век почти сполна покрывались природными дарами самых ближайших окрестностей, это самое Галкино болото на слух и на смысл представлялось им, может быть, не меньшей отдаленностью, чем какая-нибудь закраесветнаяслабореальная Гренландия. Они и коров-то своих прежде никогда к нам не гоняли, да кто бы им и позволил! Это лишь в последние годы, когда Чернокулово истаяло на глазах, превратилось из шумного, многолюдного села в подобие хуторка, когда осталось тут всего-навсего три коровенки, а травное пиршество приречных лугов сделалось как бы ничейным, начали к нам гонять. Словом, я бы ту забавную утреннюю сценку и позабыл уже напрочь, как ежедневно мы забываем навсегда десятки крошечных незамысловатых происшествий, если бы... Если бы не пошел вдруг наматываться вокруг невинного Галкиного болота клубок всевозможных вопросов. Ну хорошо, рассуждал я, с этим «географическим пунктом» все ясно. По крайней мере, еще осталось несколько человек, которые при нужде могут прийти и показать: вот оно! Но умрут они, или память им с годами изменит, и что тогда? А тогда будет вот что: из разговорного обихода, из опыта людского навсегда исчезнет ласковое имя крошечного лесного мшаника. Но это не все, потому что вместе с ним исчезнут и десятки (если не сотни) других названий, составлявших некогда малую деревенскую географию нашего Чернокулова. Географию, известную и понятную главным образом только его обитателям. Так что же я лежу тут и в потолок поглядываю?! Надо немедленно приниматься за дело! Надо сегодня же обегать всех наших старух и подробнейшим образом выспросить: что, где и почему в окрестностях села носит то или иное нарицательное имя? Как называются другие болота? Есть ли имена у наиболее крупных ручьев, впадающих в Нерль? Есть ли они у рощ, сосновых боров, лугов?.. И все, что узнаю, обязательно записать, как записывают песни или сказки! А впрочем, я ведь кое-что и сам уже знаю. И стал вспоминать и обнаружил почти тут же, что — увы! — мой запас нищенски мал: всего-навсего три названия. Ну да ладно, худа беда — начало, не будем отчаиваться: Змеинец, Сухой вражек, Городок. Змеинец. Это название известно мне уже давно — с самого первого краткого пребывания в Чернокулове, когда по санному пути мы собрались идти на Нестерово и дальше на Симу, к автобусной станции, и когда, объясняя нам дорогу, Анна Михайловна Федеева, наша гостеприимная хозяйка, сказала, что перво-наперво мы пойдем Змеинцем, а там уже дорога выведет из лесу и мы увидим на горе Нестерово. Сбиться с пути действительно было невозможно. Почти сразу же, как санные следы скользнули в лес, нас обступил высокий сосновый бор редкой красоты. В нем не было подлеска, сосны стояли' одна к одной, в матером уже возрасте. Зимой, под пасмурным небом, когда русской природе так не хватает красок и когда даже хвоя кажется темно-серой, Змеинец полыхал медяной крепью своих чешуйчатых стволов, сдвигался к дороге, как две стенки разрумянившихся на морозе здоровяков, которым хочется потолкаться плечами. Я так и не допытался ни у кого до сих пор, почему, этот красный сосняк назван таким пугающим именем — Змеинец. Ни весной, ни летом, ни осенью мы ни разу не видели тут змей. Может быть, они водились пониже, в приречной сырой болони, которая до недавнего времени была густо покрыта кустарником, теперь раскорчеванным? Не знаю. Но если даже имя досталось лесу по наследству от приречья, оно, на мой взгляд, удивительно, подошло чистому бору, потому что в «медицинском» этом названии проступило одно из главных достоинств красноборья — целительная крепь, бодрящий, лекарственный настой здешнего воздуха, его врачебное действие на человека. Сухой вражек. От нашего дома до Сухого вражка рукой подать. Издали его можно принять за искусственную лесопосадку, межевую линию, разделяющую два больших поля. Верховражье начинается примерно в километре от реки малой водороинкой — канавкой, по краям которой двурядно стоят старые уже сосны и березы. Спускаясь под уклон с холма, водороина быстро разгоняется, делает несколько резких молнийных зигзагов, как бы расталкивая землю и зарываясь в ее толщу, и вот ты уже идешь по дну глубокой рассадины, откуда не так-то просто вскарабкаться наверх. А вскарабкаешься, отдышишься и скажешь себе: нет, пожалуй, «вражек» — это слишком ласково. Если отсюда невольно оступишься, можно и ноги сломать, и шею свернуть. Зимою здесь, у кромки, я не раз видел лосиные следы. Звери в нерешительности топтались и снова уходили в поле, не рискуя преодолевать нежданную пропасть. На подступах к реке вражек слегка раздается в ширину, хотя скосы его по-прежнему остаются обрывистыми. Тут по песчаному дну проходит уже довольно глубокая траншея — водотеча. По ней весною мчит с полей пенистый снеготал. Но все остальное время года буерак действительно сух. Мы никогда бы, наверное, не догадались, что у него может быть собственное имя: ближайшие наши соседи явно запамятовали это имя, ни от одного я не слышал, чтобы звали его Сухим. Как-то зимой Маруся, наша чернокуловская приятельница, пообещала встретить нас на станции и довезти до деревни на санях. Сойдя с поезда, мы прождали ее минут двадцать и решили идти пешком: раз нету, значит, не смогла приехать. Встретились уже в поле. Оказалось, Маруся выехала затемно, но мела поземка, в поле лошадь сбилась с наезженного пути, и они вдруг оказались перед обрывом. — Мамонька родная, — улыбалась теперь Маруся во все зубы. — Глянула я — да это ж Сухой вражек! Вон куда леший-то нас спихнуть хотел... А ты уж, Максим, небось думаешь: проспала тетка Марья, забыла про тебя?.. И она принялась тормошить мальчишку, который еще ни разу в жизни не ездил на крестьянских санях. Так благодаря Марусиному ночному происшествию мы узнали название этого оврага. Городок. Если, идя от деревни, спуститься по дороге в Сухой вражек и взобраться на другой его берег, впереди, над крутым поворотом Нерли, покажется живописный холм, вершина которого бронзовеет стволами соснового борка. Как-то в самом начале июля мы поднялись сюда, и накрыл нас с головой жаркий земляничный дух. — Откуда с земляникой? — остановили нас в деревне у крайней же избы. — Да вот, на горке за поворотом реки набрали. — А-а, значит, на Городке. Тут уж наша была очередь любопытствовать: — А почему это место Городком зовут? — Кто его знает. Должно, потому, что на горке стоит. С того дня мы и зачастили на Городок. Прошла неделя, и обнаружилось, что наш недавний успех — лишь запевка, заигрыш красного лета: настоящая сборная земляника, продолговатая, крупная и прохладная, открылась нам не между сосен, а несколько ниже по склону холма, в смешанном подлеске. Сюда уже можно было ходить с бидоном, с корзинкой. Вдогон землянике выглянула и черника. За нею, оставляя Городок слева, мы ходили на полкилометра дальше. Скоро, однако, обнаружилось, что так «далеко» ходить вовсе не обязательно, потому что прекрасная крупная черника росла и на Городке, по северному его склону. Да что черника! Городок вообще оказался тайником лесных сластей, и на его холме мы незаметно пролистали от начала до конца весь пестрый календарь ягодного лета. Не успели управиться с черникой, как у подножия горы, над тенистым, подернутым ряской ручьем, заблагоухали малинники. Сошла, осыпалась, присохла малина, и обильной багряной росой покрылись брусничные поляны. Тут же, рядом, выглянули из-под папоротниковых навесов зыбкие киноварные грозди кисленькой костяники. И ключ к последней, прощальной ягоде сезона — клюкве — тоже, как потом оказалось, хранится здесь же, на Городке. До чего же щедрое место! Идем, бывало, с ягодами домой, а в руках еще и корзина с лисичками, и букеты золотистого, до осени цветущего здесь зверобоя, и карманы оттопырены желваками корня-калгана. Иногда под вечер приходили мы сюда за еловыми шишками для самовара. Иногда с веревкой — за вязанкой сухого хвороста. В сентябре по восточному тенистому склону холма слежавшаяся хвоя оттопырена там и тут упругими широкими шляпками черного груздя, а южный солнечный склон окатывает осенняя волна разногрибья. Только собирать уже обычно некому. А весной, в мае, — тоже почти никем не собираемые — сморчки. Но почему же все-таки Городок? Только ли оттого, что урочище это расположено на взгорке? А не предположить ли, что здесь, над излучиной реки, и вправду располагалось в отдаленные времена поселение, маленькая деревянная крепость, защищенная с юга овражистым руслом ручья, некогда, безусловно, более полноводного, чем теперь? На такое предположение меня настраивает еще и то, что береговой угол между рекой и ручьем и сегодня дыбится крутым полукруглым валом, про который так и хочется верить, что он рукотворный. Еще более я укрепился в своей догадке, когда вычитал в каком-то археологическом труде, что Городок — весьма распространенное название, которое обычно давали в народе заброшенным сельбищам. Позапрошлым летом, когда в окрестностях Чернокулова археологическая экспедиция из Владимира обнаружила мерянское кладбище XII века, я сообщил начальнику отряда о Городке. Он заинтересовался и даже хотел было заложить на холме пару шурфов, да времени у них не хватало... Итак, Змеинец, Сухой вражек, Городок и в придачу к ним Галкино болото — вот и все, что мне было известно на сегодня. Но я был вправе предполагать, что картина далеко не полна. Взять хотя бы этот самый ручей, огибающий Городок с юга, — не может быть, чтобы он оказался безымянным. Помог мне муж Маруси, лесник Александр Николаевич. — Шипихой этот ручей зовут потому, — объяснил он, — что стоит он на теплых ключах. Они и зимой не замерзают, пошипывают на морозе. А по ручью и болото за Городком зовут Шипихиным. — Это где же там болото? — загорелся я. — Разве за Городком есть болото? — Ну! Как обогнешь Городок по ручью, попадаешь на визирку. Вначале ее не углядишь, заросла совсем, — пояснял лесник, — но немного пошаришь в кустах и выйдешь на тропу. И ступай по ней в конец, не сворачивая. Визирка опять пропадет, а ты все прямо иди и как раз выскочишь на место. Шипихино болото оказалось почти круглым. И небольшим, хотя, конечно, Галкино перед ним явно пасует. По краю Шипихино болото можно обойти за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут. В нем нет ни одной ямы, ни одного по-настоящему трлского места. Нужно сделать всего несколько шагов сквозь пограничные заросли осоки, и вот почва у тебя под ногами начинает бережно, мягко и как-то даже ласково пружинить. Высокие пышные кочки, устеленные светло-зеленым мхом, напоминают груду только что взбитых пуховых подушек, которые заботливая хозяйка вынесла просушить на ветерке. Стоят они так тесно, что между ними остаются лишь узкие щели-тропы. Кое-где торчат невысокие корявые сосенки, слабосильные березки. Новичок, не знающий, где и как растет клюква, долго топчется в недоумении, потому что его просто-напросто подводят глаза, натренированные на сигнальную яркость летней ягоды. Нужно изменить фокус зрения, пристальнее вглядеться в ближайшую кочку. И обнаружить вдруг, что при слабом солнце вся она посверкивает тяжелыми, западающими в мох каплями: холодно-алыми, сизыми, туманными, как жемчуг, темно-рубиновыми. Вся кочка будто переливается самоцветами, просыпанными чьей-то бережной рукой. Что ни подушка, то больше и больше ягод. Солнце подремывает над ворохами желтой листвы в нимбе щекочущей паутины. Только лист какой-нибудь оторвется с ветки и полетит наискось в рассеянности. Окунешь руку поглубже в мох, а там холод, и дышишь этой свежестью и не надышишься. Сколько времени пройдет, и забудешь, где север, а где юг, который час и есть ли у тебя другая работа в жизни, кроме клюквенного сбора, и другое жилье на свете, кроме этого затерянного вертограда. И захочется помнить всегда пронзительную кислоту прохладной твердой ягоды, и теплый луч на шее, и воркование витютня в лесу, и светлые мхи, и сонный листопад, и пружинящую почву болотной колыбели. Юркино болото. А вот этого места мы уже «в живых» не застали. Года за два или за три до нашего сюда приезда оно, Юркино болото, было осушено, превращено в ровное поле, а точней, в искусственный луг, на котором из лета в лето растет одна и та же небогатая травная смесь. Но, по традиции, обитатели Чернокулова называют эту луговину, простирающуюся между рекой и подножием Городка, Юркиным болотом. Должно быть, та же самая сила традиции велит журавлям и уткам устраивать тут стоянки во время весенних и осенних перелетов. Как ни изменился внешний вид полустанка, сколько ни пугают птиц охотники и безоружные пешеходы, а они все летят и летят в этот памятный угол русской земли. Студенец выпрыгивает на солнце из тенистой чащобы в пяти метрах от реки. Если на минуту опустишь руку в поток, она покраснеет и заноет. Громкий, веселый, костоломный ручей. Слышно его издалека, а видно, лишь когда подойдешь вплотную, — так г