✅ КОСТЁР. День едва занимался, холодный и серый, - очень холодный и серый...
✅ КОСТЁР
День едва занимался, холодный и серый, - очень холодный и серый, когда путник свернул с дороги, проложенной по холодному Юкону, и стал подыматься на высокий берег, где глухая, еле заметная тропинка тропинка вела на восток сквозь густой ельник. Подъем был крутой, и, взобравшись наверх, он остановился перевести дух, а чтобы скрыть от самого себя эту слабость, деловито посмотрел на часы. Стрелки показывали девять. Солнца не было, ни намёка на солнце, хотя в небе - ни облачка. День был ясный, и оттого всё кругом казалось подёрнутым неуловимой дымкой, словно прозрачная мгла затемнила дневной свет. Но путника это не тревожило. Он привык к отсутствию солнца. Оно давно уже не показывалось, и путник знал, что пройдёт ещё несколько дней, прежде чем лучезарный диск на своём пути к югу мелькнёт над горизонтом и мгновенно скроется из глаз.
Путник глянул через плечо в ту сторону, откуда пришёл. Юкон, шириной с милю, лежал под трёхфутовым слоем льда. А надо льдом стлалась такая же толстая пелена снега. Девственно белый покров ложился волнистыми складками поверх нагромождённых льдин. К югу и к северу, насколько хватало глаз, была сплошная белизна; только очень тонкая тёмная линия, обежав вокруг заросшего ельником острова, извиваясь, уходила на юг и, так же извиваясь, уходила на север, где исчезала за другим, поросшим ельником, островом. Эта тёмная линия была дорога - главная дорога, которая тянулась к югу на пятьсот миль, до Дайи и Чилкутского перевала, и дальше, до берега моря; и тянулась к северу на семьсот миль, до Доусона, и дальше, до Нулато, и, наконец, до Сент-Майкела на Беренговом море, за тысячу пятьсот миль отсюда.
Но всё это - таинственная, уходящая в бесконечную даль дорога, чистое небо без солнца, трескучий мороз, необычайный и зловещий колорит пейзажа - не пугало путника. Не потому, что он к этому привык. Он был новичком в этой стране и проводил здесь первую зиму. Просто он, на свою беду, не обладал воображением. Он зорко видел и быстро схватывал явления жизни, но только явления, а не их внутренний смысл. Пятьдесят градусов ниже нуля по Реомюру означало восемьдесят с лишним градусов мороза по Фаренгейту. Такой факт говорил ему, что в дороге будет очень холодно и трудно, и больше ничего. Он не задумывался ни над своей уязвимостью, как существа, подверженного действию температур, ни над уязвимостью человека вообще, способного жить только в узких температурных границах, и не пускался в догадки о возможном бессмертии или о месте человека во вселенной. Пятьдесят градусов ниже нуля предвещали жестокий холод, от которого нужно оградиться рукавицами, наушниками, тёплыми мокассинами и толстыми носками. Пятьдесят градусов ниже нуля были для него просто пятьдесят градусов ниже нуля. Мысль о том, что за этим фактом скрывается нечто большее, никогда не приходила ему в голову.
Повернувшись лицом к тропинке, он задумчиво сплюнул длинным плевком. Раздался резкий, внезапный треск, удививший его. Он ещё раз плюнул. И опять, ещё в воздухе, раньше чем упасть на снег, слюна затрещала. Путник знал, что при пятидесяти градусах ниже нуля плевок трещит на снегу, но сейчас он затрещал в воздухе. Значит мороз ещё сильнее, чем пятьдесят градусов ниже нуля, - насколько сильнее - определить трудно. Но это неважно. Цель его пути - заброшенная заявка на левом рукаве Хендерсон-Крика, где его поджидают товарищи. Они пришли туда с Индиан-Крика, а он пошёл в обход, чтобы посмотреть, можно ли будет весной переправить сплавной лес с островов на Юконе. Он доберётся до лагеря к шести часам. Правда, к этому времени уже стемнеет, но там его будут ждать товарищи, ярко пылающий костёр и горячий ужин. А завтрак здесь, - он положил руку на свёрток, оттопыривавший борт меховой куртки, - завтрак был завёрнут в носовой платок и засунут под рубашку. Иначе сухари замёрзнут. Он улыбнулся про себя, с удовольствием думая о вкусном завтраке: сухари были разрезаны вдоль, пропитаны свиным салом и переложены толстыми ломтями прожаренной грудинки.
Он вошёл в густой еловый лес. Тропинка была еле протоптана. После того как здесь проехали чьи-то нарты, снегу намело на фут вышиной, и он радовался, что не взял нарт, а идёт налегке. У него вообще ничего при себе не было, кроме завтрака, завязанного в носовой платок. Всё же странно, почему так холодно. Мороз нешуточный, что и говорить, подумал он, потирая рукавицей онемевший нос и скулы. У него были густые усы и баки, но они не защищали острые скулы и большой нос, вызывающе выставленный навстречу морозу.
За путником по пятам бежала ездовая собака местной породы, рослая, c серой шерстью, ни внешним видом, ни повадками не отличавшаяся от своего брата, дикого волка. Лютый мороз угнетал животное. Собака знала, что в такую стужу не годится быть в пути. Её инстинкт вернее подсказывал ей истину, чем путнику его человеческий разум. Было не только холоднее, чем пятьдесят градусов, было холодней, чем шестьдесят, чем семьдесят. Было ровно семьдесят пять градусов ниже нуля. Так как точка замерзания, по Фаренгейту, совпадает с тридцать вторым градусом выше нуля, то было полных сто семь градусов мороза. Собака ничего не знала об измерителях температуры. Вероятно, в её мозгу отсутствовало ясное представление о сильном холоде - представление, которым обладал человеческий мозг путника. Но собаку предостерегал инстинкт. Её охватывало смутное, но острое чувство страха; она понуро шла за путником, ловя каждое его движение, словно ожидая, что он вернётся в лагерь или укроется где-нибудь и разведёт костёр. Собака знала, что такое огонь, она жаждала огня, а если его нет - зарыться в снег и, свернувшись клубком, уберечь своё тепло от морозного воздуха.
Пар от влажного дыхания кристаллической пылью оседал на шерсти собаки; вся морда, вплоть до ресниц, была густо покрыта инеем.
Рыжая борода и усы путника тоже замёрзли, но их покрывал не иней, а плотная ледяная корка, и с каждым выдохом тёплого, влажного пара она утолщалась. К тому же он жевал табак, и ледяной намордник так крепко стягивал ему губы, что он не мог сплюнуть, и табачный сок примерзал к его нижней губе. Кристаллическая борода, плотная и жёлтая, как янтарь, становилась всё длинней; если он упадёт, она, точно стеклянная, рассыплется мелкими осколками. Но этот привесок на подбородке не смущал его. Такую дань в этом краю платили все жующие табак, а ему уже дважды пришлось делать переходы в сильный мороз. Правда, не в такой сильный, как сегодня, однако спиртовой градусник в Сиксти-Майле в первый раз показывал пятьдесят, а во второй - пятьдесят пять градусов ниже нуля.
Несколько миль он шёл лесом по ровной местности, потом пересёк поле и спустился к небольшой узкой замёрзшей реке. Это и был Хендерсон-Крик; отсюда до развилины десять миль. Он посмотрел на часы. Было ровно десять. Он делает четыре мили в час, значит, у развилины будет в половине первого. Он решил отпраздновать там это событие - сделать привал и позавтракать.
Собака, уныло опустив хвост, покорно поплелась за путником, когда тот зашагал по замёрзшей реке. Дорога была ясно видна, но следы последних проехавших здесь нарт на двенадцать дюймов занесло снегом. Целый месяц никто не проходил здесь, ни вверх, ни вниз по течению. Путник уверенно шёл вперёд. Он не имел привычки предаваться размышлениям, и сейчас ему решительно не о чем было думать, кроме как о том, что, добравшись до развилины, он позавтракает, а в шесть часов будет в лагере среди товарищей. Разговаривать было не с кем, и всё равно он не мог бы разжать губы, скованные ледяным намордником. Поэтому он продолжал молча жевать табак, и его янтарная борода становилась всё длиннее.
Время от времени в его мозгу всплывала мысль, что мороз очень сильный и что в такой мороз ему ещё не приходилось быть в пути. На ходу он то и дело растирал рукавицей щёки и нос. Он делал это машинально, то одной рукой, то другой. Но стоило ему только опустить руку, и в ту же секунду щёки немели, а ещё через секунду немел кончик носа. Щёки будут отморожены, он знал это и жалел, что не запасся повязкой для носа, вроде той, которую надевал Бэд, собираясь в дорогу. Такая носогрейка и щёки защищает от мороза. Но это, в сущности, не так важно. Ну, отморозит щёки, что ж тут такого? Поболят и перестанут, вот и всё; от этого никто не умирал.
Хотя путник шёл, ни о чём не думая, он зорко следил за дорогой, отмечая каждое отклонение русла, все изгибы, повороты, все заторы сплавного леса и тщательно выбирал место, куда поставить ногу. Однажды, огибая поворот, он шарахнулся в сторону, как испуганная лошадь, сделал крюк и вернулся обратно на дорогу. Он знал, что Хендерсон-Крик замёрз до самого дна - ни одна река не устоит перед арктической зимой, но он знал и то, что есть ключи, которые бьют из горных склонов и протекают под снегом, по ледяной поверхности реки. Самый лютый мороз бессилен перед этими ключами, и он знал, какая опасность таится в них. Это были ловушки. Под снегом скоплялись озерца глубиной в три дюйма, а то и в три фута. Иногда их покрывала ледяная корка в полдюйма толщиной, а корку в свою очередь покрывал снег. Иногда ледяная корка и вода перемежались, так что, если человек проваливался, то он проваливался постепенно и, погружаясь всё глубже и глубже, случалось, промокал до пояса.
Вот почему он так испуганно шарахнулся. Он почувствовал, что почва подаётся под ногами, и услышал треск ледяной корки под снегом. А промочить ноги в такую стужу не только неприятно, но и опасно. В лучшем случае это вызовет задержку, потому что придётся разложить костёр, чтобы разуться и высушить носки и мокасины. Он осмотрел русло реки и берега её и решил, что ключ бежит справа. Постоял немного в раздумьи, потирая нос и щёки, потом взял влево, осторожно ступая и ногой нащупывая дорогу. Миновав опасное место, он засунул в рот свежую порцию табака и зашагал дальше со скоростью четырёх миль в час.
В ближайшие два часа пути он несколько раз натыкался на такие ловушки. Обычно его предостерегал внешний вид снежного покрова; снег над озерцами был ноздреватый и словно засахаренный. Но один раз он чуть было не провалился, а в другой раз, заподозрив опасность, заставил собаку идти вперёд. Собака не хотела идти. Она пятилась назад до тех пор, пока путник не подогнал её пинком, и тогда она быстро побежала по белому сплошному снегу и вдруг провалилась, забарахталась и вылезла в безопасное место. Передние лапы её намокли, и вода на них мгновенно превратилась в лёд. Собака стала быстро лизать лапы, стараясь снять ледяную корку, потом легла в снег и принялась выкусывать лёд между когтями. Она делала это повинуясь инстинкту. Если оставить лёд между когтями, то лапы будут болеть. Она этого не знала, она просто подчинялась таинственному веленью, идущему из сокровенных глубин её существа. Но человек знал, ибо составил себе суждение об этом на основании опыта, и, скинув рукавицу с правой руки, он помог собаке выломать кусочки льда. Пальцы его оставались неприкрытыми не больше минуты, и он поразился, как быстро они закоченели. Мороз нешуточный, что и говорить. Он торопливо натянул рукавицу и просто начал колотить рукой по груди.
К двенадцати часам стало совсем светло. Но солнце на своём пути к югу слишком далеко ушло за горизонт. Горб земного шара заслонял солнце от путника, который шёл, не отбрасывая тени, по руслу Хендерсон-Крика под полдневным безоблачным небом. В половине первого, минута в минуту, он достиг развилины реки. Он порадовался тому, что так быстро идёт. Если не убавлять хода, то к шести часам наверняка можно добраться до товарищей. Он расстегнул куртку, полез за пазуху и достал свой завтрак. Это заняло не более пятнадцати секунд, и всё же его пальцы онемели. Он несколько раз ударил голой рукой по ноге. Потом сел на покрытое снегом бревно и приготовился завтракать. Его удивило, что боль в пальцах так быстро прошла, и, не успев поднести сухарь ко рту, он опять заколотил рукой по колену, потом надел рукавицу и оголил другую руку. Он взял сухарь, но ледяной намордник мешал ему куснуть. Он совсем забыл, что нужно разложить костёр и оттаять у огня. Он засмеялся над собственной глупостью и тут же почувствовал, что пальцы голой руки коченеют. И ещё он заметил, что пальцы ног, которые заныли, когда он сел, уже почти не болят. Он не знал, отчего проходит боль, оттого ли, что ноги согрелись, или оттого, что онемели. Он пошевелил пальцами в мокасинах и решил, что это онемение.
Торопливо натянув рукавицу, он поднялся с бревна. Ему стало не по себе. Он зашагал вперёд и вперёд, сильно топая, чтобы отогреть пальцы ног. Мороз нешуточный, что и говорить, думал он. Тот старик на Сулфур-Крике не соврал, когда рассказывал, какие здесь бывают холода. А он ещё посмеялся над ним! Никогда не нужно быть слишком уверенным в себе. Что правда, то правда - мороз лютый. Он топтался на месте и молотил руками, пока возвращающееся тепло не рассеяло его тревоги. Потом вынул спички и начал раскладывать костёр. Хворост он взял из подлеска, куда прошлой весной во время разлива нанесло много валежника. Он действовал осторожно, бережно поддерживая слабый огонёк, пока костёр не запылал ярким пламенем. Ледяная корка на его лице растаяла, и, греясь у костра, он позавтракал. На время, во всяком случае, он перехитрил мороз. Собака, радуясь огню, растянулась у костра как раз на таком расстоянии, чтобы пламя грело её, но не обжигало.
Кончив есть, путник набил трубку и спокойно, не спеша, выкурил её. Потом натянул рукавицы, плотно закрыл уши наушниками и пошёл по левому рукаву реки. Собака была недовольна и не хотела уходить от костра. Этот человек явно не знал, что такое мороз. Может быть, все поколения его предков не знали, что такое мороз, настоящий мороз в сто семь градусов ниже точки замерзания. Но собака знала, все её предки знали, и она унаследовала от них это знание. И она знала, что не годится быть в пути в такую стужу. В эту пору надо лежать, свернувшись клубочком, в норке под снегом, дожидаясь, пока безбрежное пространство, откуда идёт мороз, не затянется тучами. Да и не было близости между собакой и человеком. Она была рабой, трудом которой он пользовался, и не видела от него другой ласки, кроме ударов бича, и хриплых, угрожающих криков, предшествующих ударам бича. Поэтому собака не делала попыток поделиться с человеком своими опасениями. Она не заботилась о его благополучии; ради своего блага не хотела она уходить от костра. Но человек свистнул и заговорил с нею голосом бича, и собака, повернувшись, пошла за ним по пятам.
Путник сунул в рот свежую жвачку и отращивать новую янтарную бороду. От его влажного дыхания усы брови и ресницы мгновенно заиндевели. На левом рукаве Хендерсон-Крика, по видимому, было меньше горных ключей, и с полчаса путник не видел угрожающих признаков. А потом это случилось. На ровном сплошном снегу, где ничто не предвещало опасности, где снежный покров, казалось, лежал толстым, плотным слоем, - путник провалился. Здесь было не очень глубоко. Он промочил ноги только до