Колодец времён.

Колодец времён.

Петровичу – за шестьдесят, он крепок, не пьёт, не курит, руки – как у Титка шолоховского (на, прокуси!), и энергии ему не занимать. А взгляд настороженный: опасается, что я ненароком его сфотографирую или пропишу в газете «адреса-пароли-явки» и тогда ничто не спасёт его от гнева чиновников: как смеешь ты, наглец, своим нечистым рылом…

Он – гражданин России и свободный человек, но несколько раз напоминал: смотри, фамилию мою не указывай.

На заре капитализма Петрович заведовал крепким хозяйством в Хохольском районе Воронежской области, но потом «не на ту корову поставил». Была возможность по административной линии пойти, и давно б уже стал он большим начальником, но Петрович решил на земле остаться, дома, где могилы предков, и строить фермерское хозяйство. Чтоб на века – и детям, и внукам. Тогда ж многим верилось, что светлое будущее начинается сейчас. Потому что теоретически чернозём воронежский способен накормить не только страну родную, но и зарубежье. А практически фермерам обрезали все возможности так, чтоб ничего не выросло, и остались они неприкаянными дичками на дереве, корни которого сплошь разъедены паразитами.

Гремячье – Рудкино.
Ты фермеров не ищи, которые выжили, – советует Петрович, – они ничего говорить не станут, потому что вера кончилась. Да и фермер в Хохольском районе фактически только один, образцово-показательный, депутат и видный член партии, а потому и земли у него – как у трёх колхозов. Что он тебе расскажет?..

Ты на Дон посмотри, там всё увидишь, как в зеркале. Великая русская река, здесь всегда люди жили – Гремячье, Рудкино, Костёнки, Борщево; вон сорок тысяч лет стоянкам… А теперь за двадцать лет всё угробили. Раньше Дон был живым, и люди были с ним одной крови; в высоком береге всегда были обустроены ступеньки, колхозники приходили купаться на закате, пастухи приводили коров и коз на водопой, стаи уток и гусей вольно плавали на тот берег, мальчишки строили трамплины, устраивали шумные игры в реке, и крики их разносились далеко – как ракушки, пущенные по воде, а по мосту понтонному у Гремячьего шли на заливные луга трактора и комбайны, на том берегу песчаный пляж устроили, мальчишки с удочками ходили на озёра, мужики на телегах ездили через Дон заготавливать на зиму сено; даже на лодках сено возили, а по берегам рыболовецкие бригады тянули сети. И рыбакам всегда было о чем рассказать и показать руками.

–Полно было жизни на Дону! – сказал Петрович. Теперь Дон течёт сам по себе – не кормилец он больше и не поилец. Одинокий и ненужный. Никто не вырубает кусты на берегу и не обустраивает ступеньки, и не тянут сети рыбаки, нет мальчишек, чтоб играть в «рули», орать на всю реку и прыгать с трамплина, и никто не купается больше в реке – грязная слишком. Уток, гусей и рыбаков не видно: прежнее рыбное раздолье закончилось, да и некому особо рыбачить, а птицу дачники не держат и на Дон купаться не ходят; ставят себе баньки и живут особняком, за заборами. На улицах не здороваются, как прежде, с незнакомцами и не спрашивают: «Ты чьих будешь?», и не затевают неспешных разговоров об урожае, о погоде, о том, кто умер в селе и кто у кого родился; на машинах только вжик-вжик – и только гарь бензиновая по пустынной улочке, на которой даже куры давно уже не попадают под колёса, а в лужи после благодатного дождя ни одна свинья не забредает понежиться в тёплой чёрной грязи.

Раньше на заре в Гремячьем начинался петушиный хор на все голоса: и басы, и дисканты, и со всех сторон – кто кого молодцеватей да подбоченистей! А теперь кто-то из петухов прокукарекает свою здравицу доброму утру, издалека ему кто-нибудь из коллег отзовётся, и тишина. Потом ещё одна попытка вернуть прошлое прозвучит над сонной деревней, и опять тишина; будто и не сонная она, а полумёртвая и на петушиные здравицы рада бы подняться, да сил нету…

–Какие тебе, на хрен, фермеры? – возмущается Петрович. – Вот три года подряд у нас был хороший урожай зерновых. А крестьянам они – в убыток! Почему? А вся переработка – у бывших и сегодняшних околоминистерских начальников. Элеваторы, хлебозаводы, транспорт, экспорт – они диктуют сдатчикам условия капитуляции. Свобода: хочешь – отдай зерно за копейки, а хочешь – брось, пусть сгниёт.

Многие дома и участки в селе скупили приезжие. Из Воронежа, Москвы, с северов и даже из Сибири. А когда газ в село провели, за пустой участок «чулком» возле дома Петровича какой-то москвич просил уже миллион. Строят залётные мало – про запас купили. Как счёт в банке. Изредка приезжают проверить своё добро, а кто и годами не наведывается. Земля каши не просит, и на их огородах бурьян косой не возьмёшь. Домишки разваливаются и сгорают, бывает, или местные разбирают их на запчасти, но хозяев это мало беспокоит.
На тот берег Дона к лесам, озёрам, дубравам и на пойменные луга уже не попасть: понтонный мост в Гремячьем лет пять назад снесло половодьем, и с концами. После войны мост восстановили, а в век инноваций и нанотехнологий – никак. Почему? Возле заповедного озера Погоново нынче барские угодья – зона отдыха, охоты и рыбалки, а в окрестностях – роскошные пастбища для мясного бизнеса больших господ. А мостик копеечный не ставят, чтоб смерды не мешали им думать о том, как обустроить Россию.

Раньше цепочка сёл – Гремячье, Рудкино, Костенки, Борщево – утопала в садах, на заливных лугах – старицы и озёра, богатые рыбой, за ними – старинные леса; живи и радуйся. Люди выращивали здесь фрукты и хлеб, свёклу и подсолнечник, коров водили, лошадей, коз, а кур и не считал никто.
После войны в семьях было по пять, а то и по десять человек детей, сегодня – один-два. Почти все жители – пенсионеры. Многие потеряли детей в Афганистане, Чечне, а живые дети разъехались искать лучшей доли. Старики живут в домах с водопроводом, газом; два асфальтированных шоссе, 30 км от города, Дон-батюшка, чернозём; там у ручья растёт дерево – это я в детстве ещё воткнул в землю прут. В Париже хранится образец плодородия из Панинского района нашей же области, но пойменные луга за Доном вдвое плодороднее того образца.
На смену крестьянам едут гастарбайтеры с Кавказа, из Средней Азии, Молдавии… Однажды урожай на юге области убирали турки со своей техникой, и Петрович до сих пор удивляется: как же и почём они везли сюда комбайны?

Куриные окорочка из Америки добрались в дальние хутора. Вот ведь чудо какое: обитатели плодороднейшего уголка планеты платят за кур богатеньким американцам.

Это злая шутка или всё-таки чей-то умысел?

Едешь по дороге, говорит Петрович, а навстречу старичок с хворостом, и не поймёшь, кто кого тащит. Лишние люди. Даже газ им не достался, потому что, чтобы провести его, надо больше ста тысяч. Это где ж таких денег крестьянину взять? Выживают воровством. В бывших коровниках выламывают двери и рамы, доски из прогнивших настилов; зимой в печках сгорают останки колхозов. Рубят хворост в лесу или посадках вдоль дорог. Деревья нельзя: крупный штраф! Поэтому рубят иву в палец толщиной, березки юные… Хотя рубят и деревья; при такой жизни штраф, не штраф – уже всё равно. Знакомый иностранец сказал мне так: вы сказочно богатая страна, у вас дома отапливают древесиной! Вот и вся газификация…

Вот эта улица раньше была длиннее метров на двести. Полсотни хат и домиков за два-три года растворились; от них не осталось даже фундамента, только заброшенные сады и бурьян. Земля с потом и прахом тысяч поколений крестьян стала способом вложения денег. Пройдутся по ней капиталы, выжмут все соки, и ни могилок, ни памяти о тех, кто жил здесь веками, не останется...

Кривая российского фермерства.
Количество крестьянских хозяйств и кооперативов в России:
1992 год – около 47 тысяч
1994 год – 279,2 тысячи
1996 год – 280,1 тысячи
2006 год – 285 тысяч
2008 год – 168 тысяч
2009 год – 168 тысяч
2010 год – 180 тысяч

Костёнки – Борщево.
С острогожской трассы дорога в Борщево идёт по холмам, с которых виден тихий Дон, за ним – луга и акварельные осенние леса в мёртвых пятнах прошлых пожаров, потом появляются хаты, часть которых брошена и зарастает кустарником – даже на соломенных крышах, сараюшки в бурьяне... Видны соседние сёла вдоль Дона и даже пригороды Воронежа вдалеке. И огромной язвой по пейзажу, прямо посреди села – песчаный карьер на склоне холма. Вместо фермеров здесь процветают копатели песка.

Администрация Борщево – одноэтажный домик с амбарным замком на двери, сбоку ветхая поленница дров, рядом покосившийся туалет; пол в нём грозит провалиться. По соседству – клуб, тоже на замке. Здесь заканчивается асфальт.
На щите возле администрации тлеющие объявления: три из них – о покупке паёв, четвёртое – услуги сварщика, пятое – тракторист, огород вспахать.
На соседнем холме два дома посолиднее; оттуда слышны звуки жизни. А так можно проехать всё село и не встретить ни одной живой души.

Мне повезло: живую душу я встретил во дворе кирпичного домика напротив клуба. Оказалось, это вовсе не старушка в старомодном ветхом шушуне, а бывшая учительница Марья Тихоновна. Какие фермеры? Нету никаких фермеров… Тут только песок роют... Он сейчас в цене – нужен для Олимпиады в Сочи.

У неё очки с толстыми стёклами, и она призналась, что лица моего не видит, только туловище. Две операции ей делали, в Воронеж дети возили, да всё без толку: старость.

Марья Тихоновна призналась, что свой пай давно продала за 18 тысяч, а деньги детям отдала, в город, им они нужнее. «Мне-то зачем? Пенсии на хлеб хватает, а картошка своя. 20 вёдер картошки посадили, пятьдесят собрали». Себе она мелкую выбрала, остальную детям отдала.
Брошенные дома есть, да. Уменьшается село потихоньку – детей-то нет. Про то бывший председатель сельсовета знает. Хороший был мужик, душевный, с людьми разговаривал так по-человечески, все к нему шли за помощью. А потом выгнали его: оказалось, участками торговал и брошенными домами.
Дома в Борщево продаются, и раньше вон там, в конце улицы, сразу два пятистенка продали. Один за 75 тысяч, другой за 60. Но теперь, слышно, газ собираются проводить в село, и цены выросли. Сколько теперь, Марья Тихоновна не знает; селяне не любят совать нос в соседские дела и ничего не знают, даже когда им всё доподлинно известно.

Как землю продавать разрешили, сюда много ездило ребят на иномарках. Говорят, большую площадь наберут и продают всяким «королям» (тут Марья Тихоновна стыдливо улыбнулась нехорошему слову). «У нас, люди рассказывают, сахарные есть, ячменные, по пиву, ещё подсолнечное масло и пшеница. Кто продал им пай, кто в аренду сдаёт – самим тут некому обрабатывать. На полях почти нет местных, привозят откуда-то. И по селу бригады работают из Средней Азии – кому что по хозяйству».

Марья Тихоновна сюда приехала полвека назад. Учительницей работала всю жизнь. Тогда здесь в две смены учились, триста ребятишек было. «Шуму от них!» – сказала она, и по улыбке её было видно, что и дети отвечали ей взаимностью.
Теперь на всё Борщево двое детей. Их на автобусе возят в гремяченскую школу. Раньше здесь жили пять тысяч человек, а теперь всего 270 да столько же дачников.

Нет, газ Марья Тихоновна проводить не собирается. Что ей жить осталось – год ай два, зачем ей газ? Да и плати за него сто пятьдесят тыщ! Это зачем же он ей такой? Дорого, да; село вон как раскинулось, от одного дома к другому не докричишься. У кого коровы были, порезали их, чтоб газ провести. Откуда здесь таким деньгам взяться? Разве что от паёв, у кого семья большая. А таких тут одна иль две. Ни работы нет, ни молодёжи. Кто в Воронеж работать ездит, кто на атомную станцию в Нововоронеж – это вон там, за Доном, десять километров всего.

А про карьер этот – ну как же, шуму было! На сходе даже коллективные письма писали губернатору и президенту. Грозили за вилы взяться. Конечно, Марья Тихоновна подписывала – это ж безобразие. Вот она в газете читала, что в Воронежской области незаконно добывается три миллиона тонн песка в год. Везде копают для Олимпиады. Крестьянский труд тяжёл, а тут чего проще: вместо того чтобы на земле горбатиться накопал немного родины и продал… И деньги живые тут же платят, а урожай только убытки приносит. Сам губернатор сказал, что песок стал выгодней чёрной икры. Но копать песок на борщевских холмах – чёрное дело, печалилась учительница.

Здесь самая высокая в мире плотность археологических памятников. С песком выкапывают кости древние, орудия труда, украшения; знаете, наверное, что под этими вот сёлами – Борщево – Костёнки – Рудкино – найдены самые древние стоянки человека; им 45 тысяч лет, представляете? Нашли уже больше 60 стоянок от 15 до 40 тысяч лет. Через эти места люди потом населили Европу. Мы все – их потомки. Просто одни ушли дальше искать счастья, а мы остались. Это ж просто колодец времени. Здесь жили мамонты и саблезубые тигры…

И другие сокровища здесь хранятся, сказала Марья Тихоновна, на этих холмах есть реликтовая флора и фауна из Красной книги! А ещё меловые пещеры, которые в цивилизованной стране берегли бы как зеницу ока. И курганы скифов! Но в Борщево на курганах теперь и песок роют, и золотишко древнее ищут по ночам, с шахтёрскими фонарями во лбу… Марья Тихоновна раньше рассказывала своим ученикам, что историки нашли здесь стоянки древних славян IX – XI веков и определили Борщево столицей княжества Донская Русь, ввели понятие «борщевская культура»… О том и жители писали в коллективных письмах… А теперь хищники роют песок прямо в селе, хотя сам губернатор сообщил, что чёрный этот бизнес выгоднее подпольной торговли чёрной икрой!
В соседнем Острогожском районе ведутся раскопки скифских курганов, которым больше двух тысяч лет, просвещала меня учительница. Курганы разграблены давно, но регулярно делятся древними артефактами. Там теперь та же беда: песок копают.

А я рассказал ей, что в моём детстве у порога бабушкиного дома в Гремячьем лежал бивень мамонта – потрескавшийся, как кора старого дуба; яму отец копал во дворе и нашёл… А про саблезубых тигров я был потрясён, когда попал в музей в Костёнках; раньше я знал о саблезубых тиграх и не догадывался, что древние тигры жили прямо возле нашей деревни – правда, нас разделило временем.
Ещё рыбаки недавно «поймали» бивень мамонта в Дону. Купались и наткнулись на «корягу». Вытащили её, оказалось – часть бивня больше метра длиной и весом два пуда. В краеведческом музее определили его возраст в 30–40 тысяч лет. Местные жители не считают кости особой ценностью («да они здесь в каждом огороде!»), а на аукционе в США бивень мамонта из тундры продали за $96 тысяч.

Этот колодец времени завораживал: надо же, для нас эпоха древних римлян или греков – жуткая бездна; мы для них были невообразимым будущим… А самих римлян и греков отделяла бездна от тех египтян, которые ещё не помышляли о пирамидах. Но и египтяне были страшно далёким будущим для людей, которые жили на берегах Дона сорок тысяч лет назад и только собирались идти дальше, в Европу и Азию. Они успешно охотились не только на древних лошадей, но и на мохнатых громадин-мамонтов и отражали нападения тигров; здесь у них были жилища, женщины, дети; вот бы хоть одним глазком взглянуть…

Сюда на раскопки приезжали археологи из многих стран и поражались богатству истории и нищете жизни и ума современников. А мы с Марьей Тихоновной были родственниками всех европейцев и тех, кто жил здесь когда-то вместе с мамонтами и саблезубыми тиграми, и нам было горько, что люди сегодня родства не помнят; белый песок, чёрная икра...

Фермеры и «капуста».
Петрович напоследок мне всё высказал, что думает. Хотя и про фамилию напомнил: не называть. Что на заре гайдаровских «реформ» благодетели-начальники твердили: надо отдать землю настоящему хозяину – он все приведёт в порядок! Работящие крестьяне и фермеры накормят и себя, мол, и страну, заживут в достатке и другим пример дадут.

На самом деле фермерство оказалось сплошным словоблудием. На семью выделяли по 20–30 га из полей, включённых в систему севооборота, и за пару лет севооборот был разрушен. Вдруг оказалось, что фермерам нужна техника, купить которую им не на что, а кредит в банке недоступен – «реформаторы» об этом как бы не догадывались... А «хозяева» подёргались-подёргались и стали отказываться от дармовой земли: нате, сами ешьте. Начальники её и съели.
Потому что никто и не собирался отдавать землю крестьянам.

Садись в по