Книги детства.
Книги детства.
Поселок, где в старом бараке — постройке еще 30-х годов — жили теперь Бестемьяновы, был городской окраиной. Между поселком и городом была гора —трубы мартенов и домны уже не видны были за горой, и только кирпично-красные и серые корпуса аглофабрики на склоне горы частью виднелись отсюда. Теперь уже западный ветер приносил дым и сернистый газ с аглофабрики, и в такие дни здесь, как и на 5-м участке, кололо горло и было трудно дышать. Но зато в те дни, когда дул свежий восточный ветер, ощутимо пахло травами — сюда прорывался чистый воздух степей.
У поселка была своя, несколько отдельная от города, от металлургического комбината жизнь. В город ездили лишь по какой-нибудь надобности на автобусе. Мало кто работал в городе, на комбинате. Здесь были свои предприятия: мельзавод, холодильник, пивзавод, мясокомбинат, и почти все местные работали на них. Дома и бараки, составляющие поселок, тоже принадлежали этим предприятиям, отчего за ними закрепились названия «мельзаводские дома», «холодильницкие бараки», но давно уже население смешалось, и теперь везде жили и те и другие рабочие. По краю поселка располагались индивидуальные дома с огородными участками, садами, всякими хозяйственными постройками. Жили в них такие же рабочие, но они были домовладельцами, мужички хозяйственной закваски; для пролетариата, обитавшего в бараках, они были «куркули», собственники. Население поселка, как и всего города, сплошь было пришлое, поскольку самого поселка и города раньше просто не существовало, но в поселке это особенно бросалось в глаза. Здесь много было татар, башкир, в каждом бараке жили украинцы, белорусы, можно было встретить молдаван, эстонцев, латышей. Много было раскулаченных и сосланных в 30-е годы.
Жизнь в бараке отличалась от той, к которой Колька привык в доме на 5-м участке. Там они жили хоть и не в отдельной, но все-таки в квартире. Здесь же никаких квартир не было: один длинный, как тоннель, коридор, вдоль которого на правой и на левой стороне — двери прямо в комнаты. Не было ни кухонь, ни прихожих, ни парового отопления — в каждой комнате печка, дрова и уголь для которой нужно было заготавливать осенью. Комнатки были небольшие, с низкими дощатыми потолками, с маленькими оконцами.
Общий коридор объединял всех в тесную и в то же время кипящую вечными распрями семью. Все было на виду. Летом из-за духоты двери распахивались настежь и можно было, не выходя из комнаты, знать, что делается у ближних и дальних соседей: кто дома, кого нет, у кого ругаются, чей отец пьяный пришел, у кого гости, кто на гормошке играет, а кто просто обедает. Да и зимой все звуки и запахи проникали в коридор, смешиваясь в нем причудливыми ароматами. Достаточно было прогуляться по коридору, чтобы узнать, кто что готовит на ужин. Бывало, один мальчишка другому говорил, потянув воздух носом: «Твоя мамка картошку жарит, а моя седни котлеты гоношит. Слышь, как чесноком пахнет?»
Часто по ничтожному поводу вспыхивали ссоры. Скандал быстро выплескивался в коридор, в него вовлекались соседи, и начиналась катавасия. Кричали громко, припоминали все застарелые обиды, поносили друг друга — страсти бушевали вовсю. Но быстро и мирились — смотришь, заклятые враги уже мирно беседуют на лавочке.
Длинный, слабо освещенный тусклыми лампочками коридор был местом детских игр и всяческих сборищ. Девочки, начертив мелом на полу квадраты, играли в «классики», мальчишки пинали мяч или подбрасывали ногой «жостку»; здесь то дрались, то мирились, а чаще целым табуном устраивали шумную беготню по коридору, пока какая-нибудь выведенная из терпения соседка не прогоняла ребятню на улицу.
Бараки доживали свой век, ветшали. Их давно не ремонтировали, рассчитывая, что все равно скоро ломать, но проходил год за годом, а они все стояли. Любимой темой разговоров было ругать свой барак, желать, чтобы он провалился, сгорел, сгнил побыстрее. Рассказывали, что где-то на Доменном поселке жильцы сами подожгли ночью свой барак. Пожарные отстояли от огня одну половину барака, и жильцы ее проклинали пожарных, потому что из сгоревшей половины всем дали квартиры.
Вокруг каждого барака беспорядочно громоздились разнокалиберные сараи и стайки. Многие держали коз, поросят, домашнюю птицу, и по утрам совсем по-деревенски кричали петухи, на каждом шагу встречались стаи копавшихся в пыли кур, слышалось поросячье хрюканье. Улицы здесь, на окраине, долго еще оставались не заасфальтированными, дворы никем не убирались, и осенью грязь была непролазная.
Заселял бараки самый разношерстный люд. В прежнем доме большинство соседей работало на металлургическом комбинате, на «Калибровке», на руднике, то были настоящие кадровые рабочие: металлурги, железнодорожники, горняки; иные из них полжизни проработали на одном месте. А здесь, в поселке, по большей части устраивались на пивзавод, мясокомбинат, на холодильник — предприятия, где всегда можно было чем-нибудь поживиться, где подолгу не задерживались. Мужики тут же продавали ворованное соседям, деньги пропивали, и пьяниц в поселке было больше, чем в любом другом районе города. Гуляли много и по праздникам, и в будни, чуть не каждый день то здесь, то там звенели стаканы и заливалась гармошка.
Отца хватило ненадолго. С год он держался, совсем не пил, а потом стал выпивать помаленьку. Сначала дома, с грузчиками из своей бригады, и выпивки эти были чинными, нешумными. Говорили о жизни, о работе, решали какие-то свои дела и уходили не очень пьяными. На упреки матери отец отвечал, что очень устает на работе — надо же ему отдохнуть, погулять с друзьями. Потом все чаще он стал задерживаться у ларьков, пил с кем попало, даже с братьями Лишаевыми, великовозрастными, уже лет тридцати, поселковыми хулиганами, которые терроризировали всю округу. Братья Лишаевы, Сергей и Павлик, жившие со старушкой матерью в соседнем бараке, выдавали себя за «урок в законе»: носили длинные челки, брюки с напуском и сапоги гармошкой, хвалились финками и кастетами, щеголяли блатными словечками и на каждого смотрели такими наглыми и устрашающими глазами, что казалось, вот сейчас достанут нож и зарежут. Оба успели побывать в заключении по два-три раза, но, судя по срокам, за дела неважные, хотя рассказов о той жизни и крупных делах хватило на многие годы.
Отца они уважали за силу и его блатное прошлое, а он их открыто презирал и не раз высмеивал, называя «щипачами», «дешевками», так что оба зеленели и начинали угрожать ему, изощряясь в блатных интонациях. Однажды, пьяные, они пришли рассчитаться с отцом — один размахивал финкой, другой кастетом. Отец в это время задавал в стайке корм поросенку. Перепуганная соседка прибежала к нему с криком: «Прячься!» Не раздумывая, отец схватил стоявшую в углу лопату и кинулся на вооруженных братьев. Оба драпанули с такой скоростыо, что, по словам очевидцев, наверняка побили рекорд мира по бегу. После этого они еще больше зауважали отца, разговаривая с ним, заискивая, приглашали выпить, и как-то понемногу он стал выпивать с ними и поигрывать в карты.
Сравнивая поселок и барак, где они теперь жили, с прежним домом на 5-м участке, Колька видел, что здесь значительно хуже. Он скучал по старым друзьям. Люди ему здесь не нравились, сама жизнь была какая-то нелепая, некрасивая. Но постепенно он притерпелся, привык к новой школе, обзавелся новыми друзьями. В поселке за полтора-два года он очень вытянулся, повзрослел — стал даже стесняться своего высокого роста. "Как-то физрук дал ему лыжи с ботинками и выставил на районных соревнованиях за школу. Не умея бегать на лыжах, Колька прошел дистанцию очень плохо, но ему понравился азарт борьбы, понравились лыжи, и он стал тренироваться систематически.
Переживая период ломки, период отрочества, он стал угрюм, замкнут, раздражителен. Много думал и присматривался к жизни, но ни с кем не делился своими мыслями и наблюдениями. С пьяным отцом невозможно было разговаривать, а трезвый он относился к сыну придирчиво-требовательно: ругал за тройки в школе, попрекал куском хлеба, требовал какого-то особого послушания. Иногда начинал поучать, воспитывать, но все его поучения не задевали сына, который прекрасно видел, что сам отец не умеет наладить жизнь, не умеет быть стойким и благородным, и потому не верил ему. Мать, когда Алешка, подрос, пошла работать продавцом в магазин. Колька видел, что ей трудно — приходится работать и вести хозяйство, старался помочь по дому, но настоящего душевного контакта у него и с матерью в эти годы не было, ей он своих мыслей и чувств не доверял. Был он, в общем-то, одинок, но не очень и тяготился одиночеством, понемногу привыкал к нему.
В это время Колька особенно пристрастился к книгам. Он «глотал» их без разбора, все, что под руку попадется. Да выбирать и не приходилось: дома книг не было, а у знакомых и соседей попадались редко. Иную книгу он прочитывал два-три раза просто потому, что больше нечего было читать.
Книги попадались разные, многое он не понимал, но все без исключения были любопытны ему — ведь в каждой таился свой особый мир, ему не знакомый. Ему и в голову не приходило, что можно выбирать, читать только хорошие книги, пропуская неинтересные. Выбирать книги показалось бы ему так же странно, как есть одну только начинку без пирога, как желать, чтобы все ягоды на кусте были сплошь самые крупные и сладкие. Если книга была скучновата и непонятна, он все равно добросовестно дочитывал ее до конца не только потому, что другой все равно не было, а еще из какого-то невольного уважения к книге вообще, к печатному слову. И все же, открывая новую книгу, он всякий раз ожидал чуда, подобного тому, что подарила однажды небольшая книжка без переплета, замызганная, закапанная салом, которую он выпросил у соседки тети Нюры Хариновой,— она ставила на эту книжонку закопченные кастрюли, чтобы не запачкать новую клеенку на кухонном столе. Он ничего не ожидал от этой невзрачной книжонки, раз она больше ни на что не годилась, как служить подставкой для грязной кастрюли, и взял ее только потому, что нечего было читать,— а читать уже сделалось привычкой.
Но какая же это оказалась потрясающая книга! Называлась она «Принц и нищий». Кольке было двенадцать лет — книга пришлась впору, и к тому же по-настоящему хорошая книга. Он уже знал, что книги бывают очень разные: детские и взрослые, книги с приключениями и без них, смешные, веселые книги и печальные, страшные и трогательные, сказки и быль. В общем, каждая на свой лад. Но он не представлял себе, что одна и та же книжка может быть одновременно и былью и сказкой, и веселой и грустной, и страшной и трогательной, и наполненной удивительными, захватывающими приключениями, и очень умной, серьезной при этом.
Перевернув последнюю страницу, он готов был заплакать от горя и досады, что необыкновенная книга эта так мала, что вот она кончилась,— и как ему жить теперь без Тома Кенти, благородного Майлса Гендона, без принца, который после всего, что ему довелось пережить и увидеть, стал таким добрым и великодушным королем.
Вечером, когда отец пришел с работы, когда вернулась мать, которая возила Алешку в поликлинику на прививку, Колька, преодолев свою застенчивость, с жаром стал говорить им о книжке «Принц и нищий», торопливо пересказывал сюжет, прыгая с пятого на десятое, и так разохотил их, что сразу после ужина решили всей семьей читать эту книжку вслух. Сначала Колька читал срывающимся от волнения голосом, потом мать, мягко, с выражением, как привыкла в школе еще, а когда она уставала, книжку брал отец. Курил, щурясь от дыма, читал, кашлял и снова закуривал. Эти два вечера, когда они читали «Принца и нищего», были прекрасны и запомнились мальчику надолго. Пряча ладони под мышками, скорчившись на стуле, сжавшись от какого-то нервного озноба, он следил за уже знакомыми приключениями героев, во второй раз переживая события. Мать в особенно драматических местах утирала глаза платком, отец то громко хохотал над острыми словечками героев в смешных ситуациях, то мрачнел, закуривая по новой, когда им грозила беда. И даже Алешка не шалил, а тихо сидел на сундуке, перебирая игрушки, и прислушиваясь к чтению. Всем существом, с замиранием сердца Колька ощущал то дружное и счастливое единение, которое вызвала найденная им книжка. И такая гордость распирала его, будто он сам ее написал. Какое-то радостное, счастливое чувство владело им. Ведь, значит, есть же на свете нечто прекрасное, покоряющее и облагораживающее людей. Оно вот в этой книжке и еще в других. Главное, что оно есть, оно может побеждать и раздоры, и злость, и скуку жизни, если стоило ему только объявиться, как все переменилось. Отец не хмурится и не посылает за водкой, мать не ворчит, и лицо у нее такое ясное и спокойное, такое молодое сейчас, и Алешка вот не капризничает, будто все понимает. И все такие добрые, хорошие, что от одного этого уже хочется плакать, хочется всех обнять, хочется стать самым добрым и все-все отдать людям.
Читали допоздна, но долго после не ложились спать. Вскипятили чай, мать выставила на стол печенье, конфеты, и это неожиданное позднее чаепитие было веселым, но не шумным. Всем понравилась книжка, но говорил больше всех отец. Он рассказывал другие такие же удивительные истории. Один вор полез грабить склеп, в котором похоронили молодую красивую женщину. Он хотел снять у нее с пальца кольцо, а она вдруг открыла глаза. Вор был очень смелый, но тут чуть не умер со страху. А она, оказывается, не умерла, а просто крепко заснула, и ее похоронили как мертвую. Она полюбила вора, который спас ей жизнь, и они поженились, и вор бросил свое ремесло, «завязал». Он еще много всякого рассказывал о том, как находили клады и вмиг становились богачами или как богач становился внезапно бедняком, Колька слушал и поражался, до чего отец все-таки много повидал, много всякого знает, и гордился им. Отец закончил своим любимым присловьем: «Судьба играет человеком, она изменчива всегда...»
Кольке очень хотелось когда-нибудь повторить такое чтение вслух, но больше как-то не получалось.
Однажды, когда он пересказывал ребятам у подъезда, сидя на ступеньках, «Принца и нищего», сосед по фамилии Соловьев, из шестой комнаты, немолодой молчаливый холостяк, остановился послушать.
— А, Марк Твен?— сказал он.— Ты любишь Марка Твена? Прекрасный писатель.
Колька не понял, о чем он говорит.
— Эта книга называется «Принц и нищий».
— Ну да,— улыбнулся тот — А написал ее Марк Твен, американский писатель.
Он пошел к себе и вынес две книжки в картонном переплете. Раскрыл одну из них на первой странице и показал мальчику портрет.
— Это Марк Твен. Он написал книжку «Принц и нищий». И эти книги он написал: «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна». Я тебе даю их почитать. Только, пожалуйста, поосторожней с книгами, не пачкай, не потеряй.
Осторожно, как хрупкую драгоценность, которую легко сломать, Колька унес книги домой, забыв даже поблагодарить. До этого он как-то мало задумывался над тем, что книги кем-то ведь написаны. А тут увидел портрет автора. Пожилой осанистый мужчина в старомодном сюртуке с галстуком, завязанным бантом, с трубкой в зубах. У него были седые и длинные волосы, какие сейчас никто не носит, и пышные усы. Он смотрел с портрета умными, всепонимающими глазами, чуточку грустными и немного лукавыми. Колька воспитывался как истый атеист, не зная священного трепета перед иконой. А тут он испытал его, этот благоговейный трепет, глядя на портрет человека, который был знаком и с Томом Кенти, и с принцем, который наверняка запросто дружил с другими героями книги. Отныне и надолго слово «писатель» стало для него чем-то вроде слова «бог» для верующего, оно создавало представление о существе необыкновенном, хотя и имеющем обычный человеческий облик, но по сути своей таинственном и возвышенном.
Он был невероятно добрым и щедрым, этот «бог». Он уже познакомил мальчика с Томом Кенти, а на этот раз свел его с веселым сорвиголовой Томом Сойером и его другом Геком Финном. С этими мальчишками он провел три дня, еще три незабываемых дня в своей жизни. Вместе с Томом придумывал веселые проказы в городке, вместе с Геком убегал от сумасшедшего пьяницы отца, плыл на плоту по Миссисипи, разоблачал подлые козни Герцога и Короля, вместе с обоими мальчиками устраивал побег Джиму.
Теперь он понял, что книги бывают очень разные не только по тому, о чем они, но и по силе впечатл