Колька в деревне.
Колька в деревне.
Отрывок из романа Н. Верещагина
"Крутая гора"
Всего неделю Колька в деревне, но дни в середине лета долгие, и ему кажется, что уже давным-давно они уехали от отца. Все было так, будто они приехали погостить в деревню, отдохнуть на лето, как приезжали, бывало, и раньше. Мать помогала бабушке по хозяйству, ходила полоскать белье на речку, выгоняла в стадо и встречала вечером корову, дедушка работал, как обычно, взбивал шерсть, катал валенки, а вечером, нацепив очки, читал газету или тесал колодки топориком. Спать ложились рано, но зато и вставали чуть свет. Поначалу Кольке было странно засыпать, когда на улице еще негустые сумерки, и вставать чуть не с первыми петухами, но скоро он привык, ему это нравилось. Оказалось, что, вставая рано, успеваешь увидеть много интересного, такого, что совсем исчезает потом, когда солнце поднимается над крышами: серебристую росу на траве и листьях, волокнистые клочья тумана, уползающие за реку по утрам, бледный, почти прозрачный месяц, таинственно тающий в одной стороне неба над горизонтом, когда в другой разгорается солнце.
Как и прежде, хорошо было Кольке в деревне. Все здесь нравилось ему: и вольный степной воздух, и простор — лазай, бегай, где хочешь, и речка с ее тихими заводями и шумливыми перекатами — купайся хоть сто раз на день до посинения, лови на удочку окуней и плотву. Тут было множество деревьев, кустарников, трав, цветов, названий которых он, городской мальчик, знать не знал, но все они были интересны ему — так любопытно было разглядывать их, удивляясь сложному строению какого-нибудь невзрачного на первый взгляд цветка. Ему нравилась деревенская живность — все эти коровы, козы, гуси, разномастные собаки,— обитавшая в каждом дворе и наполнявшая воздух своим мычаньем, блеяньем, кряканьем, петушиным криком целый день. Нравилось встречать из стада бабушкину корову Маньку, скармливать ей посыпанную солью горбушку, гладить и почесывать ее рыжие раздувшиеся бока. Приятно было слушать, как потом, в голубых сумерках, бабушка доит корову во дворе, разговаривая с ней то ласково, то ворчливо-увещевающе, как сначала позванивает молоко в пустом ведре, а потом лишь мягко шуршит, наполняя его парной пенящейся массой. Хорошо было сидеть вечером за самоваром, пить чай со сливками, с бабушкиными кральками и пирогами.
Бабушку свою Колька помнил лет с пяти, с тех пор, когда его в первый раз отправили летом в деревню. У бабушки с дедушкой каждое лето гостили внуки, когда по одному, по двое, а когда наезжал и целый «детсад». Иной раз собирались сразу и Дьяченко Витек, и дяди Мишины Зойка с Нинкой, и Редькиных Толик и Райка, и тогда шум и ребячий гам заполняли избу и двор с утра до ночи. Но бабушка никогда не сердилась, не жаловалась, что ей трудно с внуками. Для всех у нее хватало и шанежек, и парного молока, и ласкового, доброго слова. Удивительно, но каждому казалось, что бабушка именно его любит больше других.
Бабушка всегда была старая. Она любит рассказывать о своей молодости и все из нее помнит, но Колька не представляет бабушку молодой, и рассказы эти ему кажутся не о ней. О своем замужестве бабушка рассказывает так:
— Мне тогда шестнадцатый годок был. Сватали меня Опенкины да Смирновы. Опенкины были богатые, да злыдни, Смирновы-та победней еще нас, «голь», одно слово. Пьяницы они все были да лентяи. Бывалочи, народ-та весь встал да на покосе уж, а у Смирновых все ставни затворены — спят, значит... Боялась я к ним идти — хлеба не досыта ели. А дедушку я аж до самой свадьбы не видала.
— Как же это не видала? — вмешивается дедушка.— А на гумнах-то?
— А то я глядела на тебя,— насмешливо говорит бабушка.— Много там парней было, всех не разглядишь...— Она замолкает, отвлекаясь делом, потом рассказывает дальше: — Я с гулянки-та бегу, и во дворе кони стоят чужие да сани. А в избе-то народ за столом, в переднем угле мужик такой большой да страшный сидит с рыжей бородой. Мне мать-та дает блюдо в руки, поднеси гостям, говорит. Я всех обнесла, а как до рыжего мужика дошла, так он на меня смеется да спрашивает: «Это, что ли, моя невестка будет?» — я блюдо уронила да в рев... Так меня и сосватали.
О прошлом бабушка любит вспоминать, но никогда не говорит, как другие, что раньше лучше жилось. «Работали много,— говорит она.— Нынче столь не работают».
Она улыбается, вспоминая смешное.
— На покос мы двоих работников брали — самим не управиться было. А вставали тогда затемно, с первыми петухами. Петух был у нас голосистай... Вот работники возьми да и унеси петуха со двора. Утром свекор встает, вроде светает уж, а петух-та молчит. Вышел он во двор, посмотрел на небо: стожары уж пропали — а петух мол-чит... Он, свекор, узнал про это — так-та разъярился...— Она смеется, морща лицо, и оставляет на минутку работу. Потом повторяет по обыкновению: — Вот эдак и проспали работнички досветла.
Рассказывает она Симе Ивикеевой, соседке. Та пришла за делом (лечиться к бабушке), но вот уже полчаса сидит на лавке, ожидая, когда бабушка покончит с делами.
— Поярка три фунта оставила,— говорит Сима озабоченно,— себе хотела чесанки справить, да теперь, думаю. Степке первей надо. Он у меня парень, в подшитых ему зазорно... Скатаешь, Василь Егорыч, чесанки? — спрашивает Сима дедушку.
Дедушка, в длинном, до полу, брезентовом фартуке, в очках, раскладывает шерсть на верстаке. Легкой черемуховой палочкой он расправляет взбитую шерсть, уравнивая густые места с пустыми.
— Отчего не скатать,— не сразу отзывается он.— Скатаю, коли здоровье будет... Только теперь к покрову, не раньше — заказов много вон лежит.
Бабушка, вытирая руки полотенцем, зовет Симу:
— Поди сюда!
За перегородкой Сима жалуется:
— Вот здесь, Данильевна, и давит, и давит, дыхнуть не дает. Утром вроде легче, а к вечеру мочи моей нет.
— К фершалу-то ходила?
— А как же? Он меня и послал. Тебя, мол, поправить надо. Иди к Данильевне, она поможет. Верку-то Сорокину как поправила. Совсем здоровая баба стала, а было помирать собралась...
Дедушка с бабушкой необходимые люди в деревне. Кольке даже кажется, что самые необходимые. Целый день, начиная с утра, у них люди. То соседка забежит на минутку, а засидится на два часа, то кума в новом цветастом платке с кистями придет пожаловаться на боли в пояснице, поговорить о погоде да обсудить деревенские новости, придет и засидится до обеда, то какая-нибудь молодуха, робко сказав «здравствуйте», войдет в избу, сядет по приглашению бабушки на лавку, краснея, перекинется с ней несколькими понятными лишь им словами и будет, теребя платок, ждать, пока бабушка покончит с делами,—лечиться пришла, то знакомые шоферы заедут к обеду, оставят свои машины у двора, войдут, шумно затопав и долго отирая ноги в сенях, в избу, принесут с собой острый запах бензина, веселый говор и смех, достанут из карманов круги городской полукопченой колбасы и поллитру с красной головкой. А за обедом и дедушка выпьет стопочку, и будут разговоры о том же: о погоде, о хлебе, о том, что уже говорилось сегодня не раз, но это вовсе не скучно — ведь люди-то новые.
Приезжая из отдаленных колхозов и поселков, шоферы рассказывают бабушке про каких-то дальних родственников и знакомых: кто женился, кто построил дом, у кого дочь уехала в город, а у кого сын вернулся из армии, кто живет хорошо и уважаем на работе, а кто совсем запил и нет с ним никакого сладу. Бабушка все принимает близко к сердцу и обо всем имеет мнение. Слушая, она то удивленно покачивает головой, то осуждающе поджимает губы, то ласково и хитро улыбается, а руки ее все заняты и заняты работой, но работа в ее руках всегда незаметна, всегда как-то незначительна и делается сама собой. Целыми днями, разговаривая с людьми, она то перемывает и перетирает чашки, то ставит самовар, то возится с чугунками, то убирает со стола, то собирает на стол, легко и споро передвигаясь от печи к столу, от стола к буфету, из избы в сени, из сеней в чулан, потом опять в избу. Кажется, что главное для бабушки — говорить, что она занята исключительно разговорами, а хозяйство — это только так, между разговором. Однако же в избе всегда прибрано, обед всегда на столе вовремя, корова подоена, молоко пропущено через сепаратор, сливки разлиты по банкам и стоят на своем месте в чулане. И тысячи других важных, но незаметных дел сделаны неизвестно как и когда.
Приходят-то все больше к дедушке. К нему приезжают из соседних деревень на телегах, везя с собой тугие, легкие мешки с шерстью для валенок и бараний бок, завернутый в мешковину, или повозку дров за его работу. Он принимает заказчиков неласково, даже будто с неудовольствием. Они, чувствуя это, говорят робко и не сразу о деле. Сначала идет разговор с бабушкой о том, о сем, а дедушка почти не принимает в нем участия и занят работой. Только просидев с полчаса, заказчик ласково, заискивающе говорит: «Пимы б скатать, Василь Егорыч... Старые-то совсем, едрена-палка, прохудились».— «Пи-мы-та?..» — помолчав, переспрашивает дедушка и сразу отказывает. У него много заказов, шерсть некуда девать, здоровья нет, и вообще он теперь заказов не принимает. Заказчик, однако, не уходит, сидит еще, чего-то ждет и разговаривает с бабушкой. Кольке всегда бывает жаль заказчика, хоть он и знает, что, действительно, работы у дедушки много, подпол весь забит шерстью, а завтра придут другие. Но все равно жалко. Колька замечал, что и бабушке жалко заказчика. «Ну ладно уж тебе человека-то морить,— сердито говорит она дедушке, когда он очень уж упорствует.— Небось, даст бог, управимся».
Приносят шерсть, взвешивают ее на старинных весах с чугунными гирьками. Дедушка, нацепив очки, коряво вписывает заказчика химическим карандашом в тетрадку. А тот тем временем лезет глубоко во внутренний карман и достает деньги. Деньги в деревне какие-то особенные. Они новенькие и хрустящие, а в городе они ветхие, замусоленные и считают их там — отец, например,— как будто бы на глаз, приблизительно, и держат в кармане комком, и мнут презрительно. Заказчик не торопясь отсчитывает на столе деньги и складывает их стопочкой, а бабушка прячет деньги в сундук. Заказчик уходит повеселевший и уже на пороге еще раз благодарит дедушку и прощается, а бабушка передает поклоны какой-нибудь родственнице или куме.
А ночью, уже в темной избе, приготовившись ко сну, покрестившись на тлеющую в углу лампадку и коротко пробормотав молитву, бабушка говорит со вздохом: «Ну, слава тебе, господи, день прошел!» Она говорит это с усталым чувством и удовлетворением, будто докладывает кому-то, что она управилась, сделав все за день, хоть и устала. Колька не спит еще, слышит ее бормотание и этот ее вздох. Он тогда отчетливо ощущает, что если бы бабушка куда-нибудь исчезла, куда-нибудь делась на сегодня, то день был бы неполный, пустой какой-то, в котором что-то осталось несделанным, незавершенном... Но, слава богу, бабушка все успела, и день истекает хороший, а завтра тоже будет хороший день. От этого сознания становится легко и радостно, сладко слипаются глаза и Кольку неудержимо втягивает в сон...